Жизнь Шаляпина. Триумф

– Из Милана я внимательно следил за развитием военных событий, все ждал, когда призовут. И стоило мне вернуться в Россию, как тут же получил повестку, сначала я надеялся устроиться в Красный Крест, но там были свои отрицательные стороны, мои «доброжелатели» хотели, чтоб меня отправили на Дальний Восток и непременно в действующую армию, особенно в газетах гадали, куда же меня пошлют… И генералы пребывали в нерешительности, опасаясь различных газетных уток, боялись газетных разговоров, но все-таки наконец причислили меня к Главному управлению военно-учебных заведений, сперва думали сохранить за мной право выступать в театре, пытались зачислить меня на какую-то статскую должность, но побоялись опять же разговоров, тогда устроили меня в качестве командированного из полка «на усиление состава для письменных занятий». А ведь все знали, что я причислен к воронежскому полку. Тут и зашевелилась вся стая газетных ищеек, строча этакие маленькие доносики: «Очевидно, Собинов и на этот раз рассчитывает быть освобожденным», а в «Новом времени» брякнули форменную глупость, будто бы меня назначили не то капельмейстером, не то регентом в полк. Представляешь, как засуетились темные личности вокруг меня, предлагали дать взятку какой-то личности, которая, дескать, освобождает, на этом слове обычно делали ударение и закатывали вверх глаза; потом еще и еще, но все они были выставлены вон. И всех сбивал с толку мой веселый тон, с которым я говорил о военной службе, и все были убеждены, что я подготовил какой-то освободительный фортель. И представляешь, как все эти мои доброжелатели были разочарованы, когда я появился перед ними в форме, пытаясь придать моему веселому лицу воинственный вид. Но тут же мне разъяснили, что петь за плату перед публикой несовместимо с высоким званием офицера. Ну вот и Судьбинин…

Познакомились и вошли в ресторан. Заказали роскошный обед с шампанским. И снова потекла беседа трех русских людей, оказавшихся вдали от России, но все их мысли были связаны с тем, что происходило в отечестве. Весело болтали о разном, но серьезное нет-нет останавливало их смех и забавные шутки.

– Скажу вам откровенно, друзья мои, – сказал наконец Собинов. – Я прожил все эти революционные годы за границей, в Милане, в Германии, сейчас вот в Монте-Карло, все время слежу за газетами… Вы обратили внимание, как скучно, серо и неинтересно кажется за границей после жизни в России? Уехал из России, и словно сразу иссяк тот ключ, который бил таким живым и могучим интересом за время нашей жизни в Москве и Петербурге. И я не думаю, что он иссяк только для меня и только потому, что я уехал из гущи жизни и смотрю теперь на события слишком объективно и издалека. Я вижу, как замкнулось и съежилось все общество. Внутри где-то идет жгучая борьба, кто-то кого-то убивает, кто-то кого-то вешает за это, но что происходит внутри общества, какие силы двигают ее процесс сами, совершенно невозможно уловить ни из газет, ни из разговоров с друзьями и знакомыми. И российскую температуру плохо улавливает европейский термометр. Он может только констатировать грабежи, убийства, покушения и так далее и тому подобное, но понять, что происходит внутри нашего общества, никто не может. И этот общеевропейский термометр не чувствует, не знаем и мы. Разворачиваешь «Последние известия», читаешь, полный разочарования, что-то недосказано, что-то просто упущено, о чем-то намекают, а истинного смысла событий так и не улавливаешь. Вот ты, Федор, все время был в центре событий, а я обо всем лишь читал в газетах.