Жизнь Шарлотты Бронте

В густой чащобе, там, где тень
Ковром лежит у ног,
Предстал мне раненый олень,
Покинут, одинок.

Свет, что сочился сквозь листву

(Он скуден был и мал),
Скользил по ложу из травы,
Его же – озарял.

В дрожащих членах билась боль,

Боль наполняла взор,
Склонил он с болью до земли
Ветвистый свой убор.

Но где ж друзья? Подруга где?

Один в свой смертный час!
Никто не поддержал его,
Никто от мук не спас.

Страдал ли он, как человек

В краю предсмертной тьмы,
Стрелою боли, жалом зла
Пронзенный, как и мы?

Терзала ли его тоской

Тень умершей любви?
Стремлений крах, дерзаний прах
Кипели ли в крови?

Нет, эти страсти – наш удел!

Их испытать должны
В торжественный и скорбный миг
Адамовы сыны[44].

Глава 6

Наверно, пришло время дать описание мисс Бронте. В 1831 г. она была тихой задумчивой девочкой на пороге своего пятнадцатилетия, очень миниатюрной – «низкорослой», как она сама о себе отзывалась. Но так как ее конечности и голова были совершенно пропорциональны по отношению к ее изящному, хрупкому телу, ни одно слово, даже отдаленно намекающее на какой-либо изъян, не может быть сказано об этой девочке с мягкими и густыми каштановыми волосами и своеобразными глазами, которые мне трудно описать, так как я увидела их, когда она была уже старше. Большие и красиво очерченные, они были красновато-карими, но при пристальном наблюдении радужная оболочка отливала самыми разнообразными оттенками. Ее обычным выражением было тихое, сосредоточенное внимание, но время от времени, когда что-либо вызывало ее живой интерес или справедливое возмущение, ее выразительные глаза струились светом, как будто в их глубине зажигалась некая духовная лампада. Я никогда ничего подобного не наблюдала ни у единого живого существа. Что до остальных ее черт, то они были заурядными, крупными и плохо гармонировавшими друг с другом, но если не задаваться целью их перечислять, это вряд ли можно было заметить, настолько глаза и мощь ее облика затмевали любой физический дефект; кривой рот и большой нос быстро забывались, лицо же приковывало к себе внимание, сразу же привлекая всех тех, на кого ей самой хотелось произвести впечатление. У нее были самые миниатюрные ножки и ручки, какие мне только доводилось видеть, и когда она подавала мне руку, казалось, что на мою ладонь опускается мягкая птичка. Ее утонченные длинные пальцы обладали особо нежным прикосновением, вследствие чего любое ее рукоделие, будь то письмо, шитье или вязанье, было необычайно ясным и четким. Она была исключительно аккуратна во всем своем облике и привередлива в том, что касалось фасона обуви и перчаток.

Мне представляется, что ее серьезность и суровое самообладание, которое в пору моего с ней знакомства придавало ее лицу достоинство старого венецианского портрета, было приобретением не поздних лет, а того раннего возраста, когда она оказалась в роли старшей сестры сирот. Но у девочки, только что достигшей подросткового возраста, подобное выражение может быть названо «старинным» (если воспользоваться провинциальной фразой); в 1831 году, то есть в описываемый мною период, ее следует представлять сдержанной старомодной девочкой, очень тихой и одетой по старинке – ведь помимо того, что на нее оказывали влияние идеи ее отца о простой одежде, подобающей жене и дочерям сельского священника (идеи, подкрепленные уничтожением цветных сапожек и шелкового платья), обязанность следить за одеждой племянниц выпала их тете, которая не появлялась в обществе с того момента, как покинула Пензанс за восемь или девять лет до этого, и которая до сих пор сохраняла привязанность той моде, которая тогда царила в ее родном городе.