Жизнь сначала

«Как?» — хочу спросить, но покрываюсь липким, противным потом: она принесла мне себя в жертву, чтобы у меня всё поскорее прошло, она не любит меня и никогда не полюбит. Встать и уйти. Кажется, так поступают настоящие мужчины. Не хочу же я оставаться бесплатным приложением к ней, помехой на её пути, может, она ещё полюбит ровесника и построит свою жизнь?! Что же продолжаю сидеть? Хочу перехитрить и себя и её — мол, не понимаю, о чём она?!

«Как «так» повернётся? Это она о том, что я-то сейчас люблю её сильнее, чем любил в первые дни знакомства?!»

— Я боюсь ответственности за тебя перед Богом, — говорит она тихо и тут же горячо продолжает: — Я не хочу от тебя ничего, только стань художником, вот твоя судьба. Я помогу, только стань художником!

Всё-таки встаю, одеваюсь и выхожу из дому. Я не ухожу от неё, нет, от неё уйти никогда не смогу, это я уже знаю, потому что… она не понимает, не знает самого главного: не я без неё, она без меня не может жить, она беспомощный, никем не защищённый ребёнок — ни родителей, ни детей, ни братьев, ни сестёр, я один у неё, и, уйди я от неё, она погибнет! Пусть она не любит меня, я люблю её за двоих.

Сыплет мелкий колющий снег. Я иду к Муське. Зачем? Не знаю. Только тогда, когда уже вхожу к ней в дом, понимаю, зачем пришёл: увидеть, какая она — защищённая, стойкая, уверенная в себе и как она любит меня!

— Ты?! — круглит глаза Муська. — Я случайно дома. Как чувствовала, не пошла на свидание. Заходи. Ты чего такой?

— Какой?

Мы стоим на лестничной клетке, около окна, я не хочу заходить в Муськин дом, я не люблю ковров, хрусталей, острых углов гарнитуров. Фонарь далеко, и до этого окна доходит лишь его блёклый отсвет.

— Весёлый, — говорит насмешливо Муська. — Выгнала тебя твоя Тошка? С неё станется. Пришёл, чтобы я помогла тебе собрать рассыпанные части? У меня запчастей нет! — Муська показывает мне, как мучается она из-за того, что не с любовью к ней пришёл, а я в её мучение почему-то не верю… Не верю и в то, что она действительно ждёт меня, что любит, и я говорю мягко, как можно мягче:

— Прости, что побеспокоил. Да, мне сейчас не того… Но я пришёл сказать, чтобы ты не ждала моих звонков, я никогда не позвоню, никогда больше не приду.

— Дурак! — говорит зло Муська. — Мне и не нужно вовсе! Я не звала тебя! — Муська шипит, как сковорода, она бы, наверное, кричала и брызгала слюной, если бы мы были не на лестничной клетке. — Что это она тебе пальто не купит, похож на пацана, — говорит зло, — твоя новая мамочка?

Я смотрю в Муськины глупые глаза, и мне становится грустно.

— Зачем ты, Муська?! Бедная Муська! — говорю я и глажу её по шерстяному пышному плечу. Но шерсть кофты отталкивает меня — руке становится неприятно. И, пока спускаюсь по лестнице, в ушах всё звенит — «дурак»!

Наверное, дурак, но Тоша без меня, дурака, — совсем ребёнок, рядом с Муськой кажется особенно незащищённой.

6

Тюбик к нам всё-таки пришёл, хотя Тоша, я чувствовал, очень не хотела этого. Принёс красные гвоздики для Тоши, бутылку шампанского и торт «Птичье молоко». Это разозлило меня — даже торт достал тот же, какой когда-то с трудом раздобывал для Тоши я. Но Тюбик так улыбался, что я улыбнулся в ответ: «Входи!»

Давным-давно, в самом начале первого курса, у Тюбика с лица исчезли все прыщи, всегда-то он был красив, а сейчас громадный, широкоплечий, с точёными чертами лица, в голубовато-сером костюме, с голубым галстуком и вовсе неотразим. Ничего нет удивительного, что девчонки, как овцы, покорно, стадом, мекая от восторга, бредут за ним и блеют: «Меня возьми!» Он уверен в себе, не мужик — кинозвезда первой величины, властелин мира.

— Зачем столько подарков?! — теряется Тоша. — Мы ничего не празднуем: никто сегодня не родился.

Но Тюбик вроде и не слышит.

— Вы очень похорошели, Антонина Сергеевна, — говорит он вместо «здравствуйте». И я делаю шаг вперёд, механически сжимая кулаки, боясь, что Тюбик выкинет сейчас какой-нибудь неожиданный фортель — например, пригласит её в ресторан, как пригласил после первого урока в нашем восьмом классе, с него, хозяина вселенной, станется, и придётся раскрасить ему физиономию. Но Тюбик, видно, в самом деле вырос и научился соответствовать ситуации: он рассыпается в комплиментах, вполне приличных: — Вы стали ещё моложе! Я не узнал бы вас на улице, совсем девочка. Часто вспоминаю ваши уроки. Если бы вы знали, какую роль сыграли в моей жизни!

«Во врёт! — поражаюсь я. — Это в его-то жизни?! Прямо противоположную науку исповедует он».

— Ваше удивительное видение мира… расширило мой кругозор, — говорит Тюбик. — Ваша глубина и ваша тонкость… я научился разбираться в психологии людей.

— Пойдёмте к столу, — прерывает его Тоша, морщась, хотя, я чувствую, Тюбик говорит правду, особенно насчёт психологии. — Право, зря вы принесли торт, я испекла. Конечно, с «Птичьим молоком» не сравнить, но, думаю, и мой съедобен.

Надо же, она с ним на «вы», молодец! А я ведь не говорил ей, что Тюбик запретил звать его Тюбиком и вообще стал важным.

Тоша в самом деле сегодня ослепительна, в кипенно-белой блузке и в моём жакете.