Жизнь сначала

— Какое у вас впечатление от института? — спрашивает Тоша. — Вы близко стоите к деканату, наверняка в курсе планов руководства по дальнейшему совершенствованию преподавания. С наших времен наверняка всё изменилось. — Тоша строчит без передышки, уводя Тюбика от неуместных комплиментов к вопросам, совершенно её не интересующим, уж я-то знаю, как она относится к руководящим деятелям и к учебным программам. — Вы как раз в курсе и дел студенческих, и дел деканата. Интересно, понимают ли друг друга два таких различных клана?!

Она говорит и раскладывает по тарелкам закуски.

— Крабовый салат, — комментирует она, — куриный салат, балык…

Стол великолепный: на нём все дары председателя и изобретения Тоши. У Тюбика ресницы упираются в брови, он, видно, не ждал такого роскошества, даже ему, уже избалованному застольями, ясно, что стол — не стандартный, и очень трудно ему слушать Тошу, похоже, он едва улавливает слова об институте, зато про балычок и поросёнка улавливает сразу.

— Поросёнка днём с огнём не сыщешь, — произносит он вибрирующим голосом. — Это вы, ребята, расстарались, это вы хорошо придумали. — Он причмокивает, и я понимаю: любит Тюбик пожрать.

На Тошины вопросы он отвечает скомкано. Мол, конечно, кланы разные, но процесс учёбы — единый, никто таланты не зажимает, если даже руководство и захотело бы, он, Валентин Аскольдович, как секретарь комсомольской организации, не допустит этого. Тут Тюбик выразительно смотрит на меня.

— Наоборот, у нас талантам — дорога! — И тут Тюбик красноречиво смотрит на поросёнка и коньяк в моих руках.

Мы пьём коньяк. То есть пьём мы с Тюбиком, Тоша лишь пригубливает. Мы едим поросёнка и балык, и салаты.

Я дуюсь от гордости, уже совсем индюк, — видишь небось как мы живём, складно да ладно. И, чем больше вливаю в себя коньяка, тем больше дуюсь, а пью я наравне с Тюбиком — нельзя же не соответствовать: мужик же я, не могу же я перед Тюбиком выглядеть слабаком?!

Тоша в самом деле хороша — Тюбик не покривил душой! Распущены пышные длинные волосы по плечам, полумесяцем улыбка.

— Мне предлагают вступить в партию, — вдруг говорит пьяненький Тюбик.

А может быть, мне кажется, что он пьяненький?! А он-то как раз и трезвый, а пьяненький — это я?

— Зачем тебе партия? — спрашиваю я. — Сейчас в партии много карьеристов. Сейчас в партию идут, когда хотят властвовать над людьми и жить в своё удовольствие. Наше с тобой дело — рисовать, — повторяю я невольно Тошины слова. — Зачем лезть наверх да в политику?!

— А кто будет защищать вас — тех, кто лишь полотно перед собой видит?! Кто-то должен быть в партии честный, кто-то должен помогать людям? Я объективен и перед собой честен: художник из меня никакой. Но я люблю живопись, я энергичен, я неравнодушен, — Тюбик громко хрустит солёным огурцом, смачно обсасывает поросячьи косточки.

Защищать?! Помогать?! Пусть он поможет Тоше продать картины! Уже рот разеваю, чтобы попросить об этом Тюбика — пусть сам увидит, как необыкновенно талантлива Тоша! Но с удивлением вижу: стены пусты. На них вместо картин — прямоугольники с невыцветшими обоями. «Зачем сделала это?» — хочу спросить у Тоши. Тоша смотрит на меня предостерегающе: молчи! И я молчу. Комната без её картин мертва, словно я в склеп попал. Почему сразу не заметил? Конечно, голодный, перво-наперво я увидел накрытый стол.

— Я ведь всемогущий, — хвалится между тем Тюбик, — могу снять с неба звезду. — Он смеётся смехом всесильного человека. — На меня можно положиться: прежде всего я служу своим друзьям! — говорит Тюбик.

Тоша молчит. Она давно замолчала, как только Тюбик перестал расточать ей комплименты, может, даже и не слушает, о чём мы говорим. Приходится говорить мне:

— Да, ты хороший друг, Валентин Аскольдович, ты любишь помогать. За это тебе воздаётся. И лучше ты, чем кто-то другой. Я голосую за тебя! Вступай. Иди трудись для нашего блага. Раз ты так решил, значит, так и должно быть. Человек знает, чего хочет. Бери салат с крабами, Антонина Сергеевна — великая мастерица.

Откуда я могу знать, что она мастерица, если она первый раз при мне такой салат приготовила?

Тоша улыбается сладкой улыбкой, но, я чувствую, накаляется, в ней происходит какая-то цепная реакция, и я жду взрыва.

Я пьян, поэтому не могу понять, что в ней происходит, между нами словно плотную стену возвели, через которую ни звука не пробьётся, ни взгляда, ни эмоции.

Меня два. Мне нравится пить и соответствовать Тюбику. С другой стороны, я сам себе неприятен, но, что именно мне не нравится в себе, никак не могу ухватить и от беспомощности болтаю, сам понимая, что болтаю чепуху.

Я благодарен Тюбику. И нет сейчас того чувства унижения, которое вывело меня из его кабинета во время первого разговора о халтуре, потому что кабинета нет и потому, что Тюбик не царственный сейчас. Он расслаблен в удовольствии и сытости, и я искренне, развязанным языком пою хвалу ему.

— Ты настоящий друг, обеспечил нас! — говорю я и начинаю рассказывать, как принимал меня председатель, как кормил, как ублажал.