Жизнь спустя

Нашлись добрые люди, дали мне адрес. В доме, каких в Москве тысячи, запущенном и безликом, на четвёртом этаже без лифта, жили муж и жена – физики, обнаружившие, будучи в Болгарии, панацею – «мелил», йогурт на каком-то мудрёном грибке. Всё утро на лестнице, от подъезда до четвёртого этажа, стояла плотная очередь обречённых или их близких. Люди жались к грязноватой стене и каждый раз с облегчением поднимались на ступеньку, когда из заветной двери выходил и устремлялся вниз очередной обладатель листка с инструкцией и баночки с простоквашей. Раз в три месяца грибок надо было обновлять, выстаивать очередь снова.

Можно лишь удивляться, как наших благодетелей не прикрыли и не арестовали; наверное, спасало то, что они не брали денег.

Так, пряча друг от друга тревогу, а я – изображая надежду, мы с мамой жили почти семь лет. Она истово справляла мелиловый обряд – кажется, поверила, и гипертонические кризы с неотложкой и уколом магнезии (таблеток от давления ещё не изобрели) отошли на второй план. Однажды врач неотложки насторожил: «Сердце держится на волоске». Но время шло, как-то обходилось.

Моё трёхмесячное отсутствие мама пережила сносно; подстраховывали Наталья Михайловна, друзья. Накануне моего возвращения она ездила кататься с приятельницей на речном трамвае по Москве-реке, я нашла её бодрой, оживлённой. Заставляла меня по сто раз рассказывать о моих итальянских похождениях.

И вдруг в субботу, 21 июля:

– Знаешь, Ю, я в среду умру…

Моя мама боялась и не хотела умереть, но никогда не говорила о смерти. Что же это было? Одёрнуть её, мол, не глупи, у меня не хватило духа. Я онемела. В среду, к 11 утра, пришла знакомая медсестра из поликлиники. Она возилась с уколом, когда я услышала вскрик и стон… Это был конец.

Захлёбываясь слезами, упрекая себя и судьбу, я ополчилась на бедную медсестру.

– Скажите спасибо, что мама не мучалась… что скоропостижно… – увещевала меня добрая женщина, стоя надо мной и прижимая мою голову к своему большому, мягкому животу.

Я, рыдая, зло выкрикивала:

– Да, не мучалась! Да, скоропостижно! А семь лет в аду, под дамокловым мечом?!

Что было потом, не помню.

Я так и не узнаю, продлили ли маме жизнь болгарским мелилом сердобольные физики, и как она угадала, когда умрёт. Устала бороться, сдалась? Но ведь ей до конца было интересно и было, чем жить…

Тогда в течение полуторых лет скончались все трое: моя мама, мамина сестра Лена и брат Борис. Борис ещё не старый, прошёл невредимым всю войну, не дописал свои военные мемуары.

Моя любимая тётка Лена умирала в рядовой советской больнице в Ленинграде; лучше бы я этого не видела, тем более, что она уже меня не узнала.

Из Ленинграда я возвращалась в промозглом, пропахшем уборной, полупустом вагоне; хотелось выть от тоски. Спасение пришло из радиоузла: включили запись «Концерт Виктории Ивановой». Твой голос – флейта, незабвенная моя Иечка, то грустный, то задумчивый, то озорной, как всегда, взял за душу, просветлил.

«Вам не понять моей печали…» – пела ты, и слёзы облегчения, – я их не вытирала, чтобы не привлекать внимания попутчиков, – текли ручьём по щекам, за воротник.

В ночь с 13 на 14 марта 1981 года, в лондонской клинике, после операции на сердце, скончался Паоло. Ему было шестьдесят три года. Боюсь словами затмить смысл того, что было до этого и после.

– Ты мне что-то в последнее время не нравишься! – категорически заявил Лев Разгон и завёл разговор о круизе Одесса-Афины-Неаполь-Генуя со слов каких-то своих знакомых, вернувшихся из этого круиза в восторге, – Или ты забыла, что ты выездная?

– Успеется, – вяло отмахивалась я.

– «Мой друг, нельзя нам жить неторопливо…», – цитировал Лёва Гамзатова в переводе Гребнева. – Поезжай! Потом расскажешь нам с Рикой про Акрополь.

Ежеутренние Лёвины звонки, с незапамятных времён начинавшиеся со слова «Проверка!», стали целенаправленными. К лету они с Рикой меня доконали. Я поехала в круиз.

Всё было не по мне, начиная с самой Одессы. Как она потускнела с тех пор, как мы побывали там на майские дни втроём – Сеня, я и Лена Немировская! Я уже не говорю об Одессе гениальных скрипачей и всевозможных талантов; скрипачи были давно в Америке, а таланты в Москве. Я говорю об одесской неповторимой жовиальности, о заурядных одесситах, что были на выдумки хитры. (Совсем как неаполитанцы, которые фабрикуют майки с чёрной полосой, изображающей пристежной ремень: легче жить и не оштрафуют!) Помню бабелевских мошенников в гостиничном ресторане: соседний с нашим стол был заказан на двадцать персон, но у нас на глазах состав постоянно менялся, так что вместо двадцати человек поужинало вдвое больше.

Сейчас всё было не то, Одесса увяла, обезлюдела, заурядные тоже перекочёвывали в Бруклин.

Круиз оказался большой лажей. Компания, разговоры, затейник по вечерам – всё было мне против шерсти.

В генуэзском порту меня встречали Грациелла Гандольфо и приговорённая московскими врачами к скорой и мучительной смерти дочка Лены Немировской Таня. У толстушки Тани был решительно цветущий вид.