Жизнь спустя

Дело было заурядное. Приехав в Москву на побывку с трудфронта – шла война – Саша переночевал у своей институтской подруги Нины К. Подслушавшая их разговор соседка по коммуналке некая Зайнчковская настучала, Сашу арестовали. За недоносительство на него – и Нину с матерью; при обыске у Нины изъяли сашину фотографию с надписью «моей единомышленнице». Эту ясную картину довершает тот факт, что отец старухи Зайнчковской, царский генерал, был расстрелян, а она и муж долго сидели. Стуком злосчастная старуха надеялась выслужиться.

Моя идея заключалась в том, чтобы Саша наведался в коммуналку и предложил старухе помощь по спасению души, де, напишите, что вы сожалеете о случившемся, что вас вынудили; вам ничего не будет, зато доживать станет намного легче. При виде Саши старуха заверещала «Убивают!», и ему пришлось ретироваться.

Но в конце концов реабилитировали и его. Он развернулся. «Спиркин сделал философскую энциклопедию», – отдают ему должное многие. «Я – автор учебника, по которому училась вся страна», – просит не забывать и сам член-корреспондент Российской академии наук Александр Георгиевич Спиркин.

А дискуссия по вопросам языкознания давно забыта, наряду с прочими советскими реалиями, душегубскими и просто абсурдными. Будто их вовсе не было.

Из подвала памяти

В те времена – я имею в виду советские 70-е годы – в театр и на концерт было принято переодеваться. Кто как мог старался принарядиться.

Милан в начале 80-х годов прошлого века я застала в джинсах. Ещё не рассеялся смрад «свинцовых лет» красного террора. Богатые стали маскироваться под бедных.

А мой друг директор Ла Скалы, социалист-реформист Паоло Грасси объявил в приказе: «Театр это праздник, вход в джинсах запрещён».

Но это присказка. Сказка, то бишь речь об одном случае из жизни, впереди.

– На вас было синее бархатное платье и синие замшевые туфли, – начала свой рассказ некая Эльвира или Элеонора, точно не помню, у общих московских знакомых. – Мне запомнились стройные ноги с тонкими щиколотками и, главное, голова, волосы – золотые, упругие, с металлическим блеском. Кончался перерыв и вы с кучкой оживлённых собеседников направлялись по широкой консерваторской лестнице в зал. Я пошла следом, машинально села на своё место, но музыку больше не слушала.

На другой день я покрасилась. У лучшего московского парикмахера, – помните, был такой знаменитый Жан. Вместо обещанной златокудрой получилась просто крашеная блондинка, каких пруд пруди. Перекрашиваться было бесполезно, но я ждала чуда и упорствовала, пока свою и без того хилую шевелюру не загубила.

Тем временем я рыскала по магазинам в поисках синего бархата. В Мосторге и ситчику-то, бывало, не найдёшь, вся надежда на комиссионку. Сколько я их обошла этих мастеров и мастериц дефицита, ужас… Наконец, мне повезло, в комиссионку на Сретенке давняя клиентка, заслуженная артистка Республики, сдала синюю бархатную пелерину.

Портниха платье, как водится, испортила. От примерок и переделок можно было осатанеть. Достать подходящие туфли не удалось…

Я его всё-таки один раз надела – в Большой, на премьеру «Анны Карениной» с Плисецкой. Ходила с сослуживцами. Это называлось тогда «культпоход», – подытожила свой рассказ Эльвира. – Глупая история, сама не знаю, зачем её было рассказывать. Муж подбил.

Аббадо

Умер Клаудио Аббадо, прославленный дирижёр и пожизненный сенатор. Оркестр Ла Скалы сыграл покойному маэстро Реквием Бетховена, – по традиции – ему одному, без публики. Народ слушал трансляцию на площади перед театром.

Знала ли ты его, спрашивают меня, дружившую с Ла Скалой по работе. Да, как же… Вот в каких трёх ипостасях он мне вспоминается сегодня, – кроме, как за пультом, конечно.

Москва. Шереметьево. По трапу самолёта спускаются оркестранты Ла Скалы. Знаменитое турне 1974 года. Впереди главный дирижёр Клаудио Аббадо. Среднего роста, худощавый, с хорошей улыбкой. В руке у него хозяйственная сумка, а в сумке грудной ребёнок – сын, Даниэле.

Дирижирует встречей прилетевший накануне директор Ла Скалы Паоло Грасси. Я его переводчица.

– Мы давно с тобой знакомы, правда? У нас вагон общих друзей, – улыбается Клаудио.

Явление второе, зафиксированное на официальной фотографии. Номер в московской гостинице Метропроль. На старомодном диване сидят Клаудио Аббадо, интервьюэр-журналист, он же писатель и музыковед Соломон Волков и, в позе утомлённой амазонки, на диванном валике, вдоволь напереводившаяся я. Чувствуется, что разговор удался: троица явно на короткой ноге.

Волков ещё не издал своей нашумевшей на весь мир книги о Шостаковиче, мне ещё предстоит лет восемь томиться в советской неволе, а Клаудио ещё сорок лет простоит за дирижёрским пультом, творя гениальную музыку, за которую ему можно простить даже его коммунистические бредни.

И третье. Милан. Аэропорт Линате. Мне звонит давнишний приятель Габриэле Аббадо, брат дирижёра, единственный не музыкант в их семье, архитектор.