"Жизнь, ты с целью мне дана!" (Пирогов) (очерк)

Он доносил в Петербург о вредном направлении и вольнодумстве, распространяемом в крае попечителем Пироговым, о склонности попечителя к усвоению революционного духа, о развращающем влиянии, оказываемом попечителем на вверенную ему молодежь. "От публичного обнародования подобных статей до воззвания к топорам во имя свободы весьма недалеко", — говорилось в доносе про пироговскую газету.

Пирогов от души смеялся, когда доброжелатели шептали ему, что в доносах его сравнивают с Маратом: он смеялся, потому что, по обыкновению своему, всегда думал о сути дела. Но генерал-губернатору не до смеха больше, и в Петербурге не смеялись: чиновник, которому поручен был надзор за Пироговым, обнаружил в речах и статьях его "республиканские возгласы", докладывал, что попечитель якшается с теми, с кем ему по чипу и мундиру якшаться не положено, придает "публике", то бишь обществу, не светскому обществу, но деятельным работникам, гражданам, "значение, какое не принадлежит ей по нашему государственному устройству". В Петербурге не смеялись; царь сердито твердил: "Уволить, уволить!" — ему почтительно подсказывали: невыгодно, неудобно увольнять Пирогова, когда общество жаждет и ждет свобод. Уговорили: перевести Пирогова попечителем из Одессы в Киев. Граф Строганов снова посмеивался: "Язык до Киева доведет…"

А в Киеве тамошний генерал-губернатор князь Васильчиков в недоумении разводит руками: никак не может вытребовать нового попечителя учебного округа к себе на вечер. Все за честь почитают, а Пирогову, видишь ли, недосуг. Пирогов и в Киеве опять за свое: заляпанный чернилами, изрезанный перочинными ножами стол в сельской школе ему больше по душе, чем сияющий хрусталем, накрытый к ужину стол в губернаторском доме, чем зеленый ломберный стол, за которым его сиятельство готов перекинуться с ним в картишки. Наконец его пригласили как бы по делу: "Княгиня желает просить совета у профессора Пирогова". Явился не в Мундире, не во фраке, в возмутительном своем балахоне, порыжевшем от времени и непогод, присел, ни на кого не глядя, сунул зябкие руки в широкие рукава, помолчал, не вслушиваясь в разговоры, и без церемоний перебил прелестно катившуюся беседу:

— Что, княгиня, хотели вы от меня?

— Совета, Николай Иванович: как воспитать мне своего сына, чтобы с честью носил имя князей Васильчиковых?

— В деле воспитания, княгиня, нет князей Васильчиковых. Все дети равны.

Встал, поклонился и тотчас ушел, не отужинав.

Его с трудом вытолкали — ну никак нельзя, невозможно иначе! — сделать визит митрополиту. Его преосвященство заулыбался при виде его превосходительства: очень рад да и кстати — у митрополита есть достойнейший кандидат на вакантную должность цензора. Пирогов молча обвел взглядом потемневшие портреты архиереев на стенах, повернулся и вышел, не поклонившись.

А что будешь делать — заискивать, притираться, прилепляться, угождать, чтобы вымолить копеечные уступки? Выклянчивать как подачку то, что не ему, Пирогову, отечеству необходимо?..

Пирогов в Киеве начал еще решительнее, чем в Одессе. Он понимал, что Киев — последняя (и отчаянная!) попытка в стране "формы" добиться сути. Терять было нечего.

Война началась сразу, без разведки. В Одессу прибыл попечителем Пирогов — великий ученый, герой Севастополя, пожелавший служить родине на ниве просвещения; а в Киев прибыл Пирогов — неугодный государю попечитель Одесского округа, из милости не уволенный и сосланный как бы на исправление в другое место. Киевский генерал-губернатор тотчас раздраженно донес в Петербург: "Пирогов, вступив в управление округом, сразу развернул работу в учебных заведениях в прогрессивном духе…" И Князев приспешник, гимназический педель, приставленный следить за Пироговым, злобно царапал: "Сразу он все поднял на ноги…"

Но в доносах читается не только ненависть врагов Пирогова — также его сила, стремительность, убежденность. Пирогов упрямо пытался разваливать установленную свыше и, считалось, на веки вечные "форму". По "форме" он должен был понимать субординацию — блюсти свое место и учить подчиненных знать свое. А он запросто, по-товарищески обходился с сельским учителем, мальчишка из местечковой школы имел к нему доступ в любое время; попечитель учебного округа, его превосходительство, штатский генерал, он открыто писал, что сословные предубеждения ему всего противнее. По "форме" попечитель в разноязыкой губернии должен был вкупе с другими власть предержащими непременно разделять, дабы вполне властвовать. А Пирогов опять же открыто писал, что не намерен делать различий в духе национальной исключительности, как и в духе исключительности сословной: "В деле воспитания национальностей нет". По "форме" попечителю надлежало надзирать за делами и мыслями гимназистов, студентов, педагогов и профессоров (как генерал-губернатору надлежало "иметь наблюдение за действиями попечителя"). Но он вслух объявил, что роль соглядатая несвойственна его призванию.