Жизнь в четырех собаках. Исполняющие мечту

Понимание данного символизма пришло ко мне гораздо позже. Но когда я перла на себе через добрую половину города, в духоте задраенного общественного транспорта это художественное произведение, то чувствовала, будто везу домой спасательный круг для моей борзой и хранящее ее жизнь лекарство, которое чудом попало в мои руки. Еще не отдавая себе отчета, я распознала в картине отражение моей любимейшей Анфисы и ее души. Я внесла в дом отражение, из которого, по мнению моего засекреченного подсознания, борзая должна была черпать силы для поединка со смертью. Картина должна была стать пересадкой с «такси смерти» в «такси жизни».

В ночь на 1 августа умерла Манечка. Я редко называла свою кошку Манечкой, поскольку она была независимым и гордым созданием. Машка не признавала и не терпела всяческих сюсюканий. Кошке нравилось ее резкое и отрывистое имя — Машка. Натура ее была самодостаточной и не нуждалась в ласках человека. В то же время кошка дарила их сама, когда на нее снисходило настроение. Человеку, по его прихоти, Машка нежничать с собой не дозволяла, но ластиться самой, причем когда ей вздумается, себя считала вправе.

В полночь я находилась в кухне. Машка пришла ко мне. Она передвигалась с большими усилиями и учащенно дышала открытой пастью. Я все поняла…

Кошка туловищем оперлась о мою ногу, но сползла по ней на пол, мурча мне прощальную песню. Полежав мгновение, она встала, с невероятным усилием оторвав тело от пола. Качаясь и неловко прыгая из стороны в сторону, Машка добралась до ванной комнаты. Там она подползла к ногам Айны, перевернулась на бок и стала загребать лапками воздух, теряя дыхание. Айна не шевелилась и не сводила с кошки какого-то странного, отсутствующего взгляда. Я обозначила бы им взгляд вечности.

Когда Машка перестала двигаться, Айна лизнула ее в нос, и кошка испустила последний дух. Остекленевшими глазами она смотрела прямо перед собой, со страхом, погруженным в неизвестность, и мне не удалось, как я ни старалась, закрыть испуганных Машкиных глаз.

Я разбудила супруга, и глубокой ночью мы похоронили Манечку (тогда она уже навсегда стала для нас Манечкой) под кленом. Утром сын, узнав печальную новость, расплакался и пошел к своей подруге детства на могилку. Он помнил кошку с младенчества. Ее привезла мама из моего родного города на майские праздники. Машке исполнился месяц, а сын к тому времени разменял четвертый. Их знакомство произошло в манеже, и с тех пор Машка с сыном стали неразлучны. Они нашли общий язык и взаимопонимание. Их тесная привязанность продлилась пятнадцать с лишним лет. Хотя в вопросах дружбы и любви лишних лет не бывает.

Спустя неделю я прогуливала вечером Наяна и неожиданно для себя остановилась как вкопанная у того клена. Почудилось, будто кто-то невидимый заставил меня застопорить шаг. Было безветренно, и я удивилась трепету листьев с одной стороны нижней части кроны, возле которой находилась. Еще не успев осмыслить причину колыхания листвы, я сказала: «Манечка, это ты? Ты скучаешь? Я тоже. Мы помним и очень любим тебя. Спи спокойно, дорогая». Я погладила рукой дрожащие листья, и они сделались недвижимы.

После очередной операции, когда вечером Анфиса отходила от наркоза, а я выхаживала ее, мои губы начали шептать молитвы. Это были общеизвестные молитвы, но кроме них я возносила и свои собственные мольбы. Все они касались Анфисы — я страстно, неистово молилась за ее жизнь.

Утром, как только первые лучи живительного солнца ворвались в открытое настежь окно, мои глаза открылись и тут же закрылись. Однако у меня создалось впечатление, что они не закрывались. Веки были сомкнуты, но я увидела свой зал снизу, с полу, на котором в ту ночь расположилась наша с Анфисой постель.

Потолок в комнате отсутствовал: на его месте был небесный густой голубой туман. Вверху его плотный слой не был прозрачным, но книзу туман рассеивался. Прямо над моей головой в слабой туманной дымке из воздуха стали появляться люди, в длинных до пят одеждах. Возникнув, они полукругом столпились по центру и, обратив друг к другу лица, начали беззвучно совещаться. Их было много: десять-двенадцать человек. Все — в просторных рубахах, из сукна цвета зрелой пшеницы. Широкие рукава рубах были подобны крыльям. Одежды скрывали их тела, и только головы, кисти рук и босые ступни открывались взгляду.