Жизнь в четырех собаках. Исполняющие мечту

Красавицы-суки пленили нас женственной изысканностью. Но их женственность была обманчивой и относилась к внешней стороне. Заблуждение рассеивалось, когда наши глаза встречались с суровым и азартным выражением их борзых глазок. Это были те еще глазки! Настоящие амазонки борзых кровей! Их помыслы сводились не к собственным прелестям, а к постоянной готовности изловить зверя. «Только дайте! Ну, дайте же! Прямо сейчас! Так хочется кого-нибудь удавить!» — говорили их жгучие очи.

В общем, борзые Милы и ее питомника принадлежали, я бы сказала, к высшей категории породности, передающейся из поколения в поколение.

Сын, просмотрев сайт Милы, простодушно заявил, что у Милы — «наши» собаки. И пусть на самом деле все было наоборот, смысл от этого не менялся.

Вечером мы вышли на сайт, чтобы показать борзых Милы мужу и маме. Те долго восторгались собаками.

«Да, надо брать Анфису обязательно у Милы. Там корни моей дорогой внученьки», — дрогнувшим голосом произнесла мама, и крупные обжигающие слезы покатились по ее маленьким сморщившимся щечкам, а на лице отразилась боль воспоминаний.

Мы с сыном принялись за работу: отсканировали множество фотографий всех наших борзых, свидетельства о их происхождении, дипломы, отпечатали все на цветном принтере и направили Миле большое заказное письмо. У нас тогда не было электронного почтового ящика, поэтому воспользовались услугами обыкновенной почты. Ответа не пришлось ждать долго. Он прибыл так же, по обычной почтовой связи, и нас не разочаровал. Содержание письма приближало нас к заветной мечте. Мила высоко оценила наших борзых. Ее взволновало и порадовало, что наши борзые имели экстерьер и, она надеялась, характер настоящих волкодавов. И не напрасно надеялась!

Всей семьей мы много раз перечитывали письмо вслух, а в уединении им зачитывался каждый из домашних. Борзые при каждом прочитывании письма подтягивались к нам в зал и слушали. Они поднимали ушки, устремляли на чтеца три пары мудрейших, серьезнейших глаз и все понимали.

Собаки погружались в себя, в свои переживания и мечтали. Их память ни на секунду не упускала основного в содержании письма — щеночка, крохотного борзого создания, которое должно было скоро появиться в доме и вновь наполнить его жизнью. Они мечтали об Анфисе. Анфисе, которая придет. Придет после того, как ушла…

Я вижу себя, тогдашнюю, как сейчас: моя одухотворенная душа вылетела из тела, чтобы порезвиться на чистом воздухе, поплавать в нем, излечить боль в предвкушении неминуемой удачи, исполнения надежды, и… просто помечтать. Она вылетела, но не покинула моего тела совершенно. Душа крепко держала меня в своих легковесных и сладких объятиях. Вращаясь над землей в невесомом, пространственном вальсе, она кружила мое воображение и направляла мою послушную телесную субстанцию к Анфисе.

Это она вложила мне в руки письмо Милы и вывела на темнеющую вечернюю улицу. Я выглядела, наверное, нелепо со стороны: женщина с распечатанным конвертом в руке и расстегнутой дубленке; женщина со светящимися глазами, которые не замечали ничего вокруг, и сияли сами по себе. Женщина с застывшей улыбкой на исстрадавшемся лице, без головного убора, с распущенными волосами, на которые обильно оседали летящие с неба снежинки, перебегала дорогу и удалялась в лесополосу.

«Кому она собирается читать послание? Заснеженным спящим деревьям? Пустынному белому полю? Морозному небу? Одинокой озябшей вороне, приютившейся в густых зарослях кустарника, сдерживающих непрекращающийся снегопад? Чему она так сильно радуется, что позабыла даже одеться, как следует?» — Подобные вопросы могли прийти в голову любому, кто видел меня.

Но ответа люди не знали. Люди не могли знать, что я спешила на могилку Анфисы. Я торопилась к Анфисе, чтобы поделиться с ней долгожданной новостью и успокоить. Прильнув к плакучему дереву, склонившему к Анфисе свои мягкие ветви, я озвучивала своей борзой девочке строки письма и убеждала ее витающую рядом душу, что мы снова будем вместе. Скоро будем. Обязательно будем!

Она должна была услышать это от меня. Она должна была знать, как сильно я люблю ее. Она должна была подготовиться к предстоящей встрече, чтобы ту не пропустить…

Сквозь зимнюю вечернюю дрему мне с состраданием внимали заснеженные деревья. Мне сочувствовало белое от снега поле, хранившее память об Анфисе и осиротевшее без нее. Морозное небо роняло на могилку Анфисы застывшие слезинки своей скорби. Они падали с небесной высоты красивыми ажурными снежинками. Эти нежнейшие пушинки участливо и заботливо укрывали собой последний приют моей девочки подобно цветам, только созданным волшебством мороза.

Даже одинокая озябшая ворона была тронута. Она переместилась в зарослях кустарника поближе ко мне, чтобы лучше слышать. Когда я замолчала, ворона негромко крикнула: «Кар-кар-кар („каждый хочет любви“!)…»

Был поздний вечер, и сумерки окутывали природу. Близилась ночь. Ворона замолчала и взъерошилась, поглубже запрятав клюв в оперение.