Жизнь в другую сторону. Сборник

Я находился в каком-то странном состоянии: с одной стороны радовался, почти ликовал, словно продолжалась игра, а с другой – переживал, даже не знаю, за что. Наверное, оставляя небольшой зазор для будущего, где бы могло уместиться моё сожаление. И прислушивался. Тарас широко и спокойно спал. А я не мог вот так просто. У нас была разная кожа. Звуки меня окружали всегда, часто теснили; я не из тех, кто засыпает под радио. А в таком вздёрнутом состоянии я мог бы услышать, о чём молчит шкаф и какой тоской оправдана тишина настольной лампы. Я вслушивался в возможность быть другим – в данном случае, быть таким, как он, быть Стёп-пой. И это состояние снова повторилось в Кюленсборне. Оно накрыло меня с головой в номере-оригинале. Тарас спал как работяга, честно отпахавший смену на заводе, а меня ночь определила в мечтатели с чуткими оттопыренными ушами.

Ночь здесь, на Балтике, для меня больше, чем дома, – у неё неохватные размеры из-за близости моря, его сдержанного дыхания, из-за крыши гостиницы, в которой мы находимся, развёрнутой в тёмное небо, к слабым звёздам.

Мы так сразу и отделились, не мешая продолжению: нам с Тарасом вторую и большую комнату с балконом и телевизором, Стёпе – первую, где есть дверь в коридор, чтобы можно было без помех войти и выйти.

Вот они входят. Вначале ничего не слышно, но, кажется, что Юля высказала какое-то сомнение. Стёпа тихо отвечает: «Ничего страшного». Её шёпот укрощён его спокойствием, но говорит она пока что очень тихо. «… никогда бы не подумала», – удаётся мне расслышать. Он усмехается и на положении хозяина включает радио. Разумеется, так, чтобы оно звучало только для них двоих. Стёпа аккуратен, – «вдвое надо быть деликатнее…» Я улыбаюсь темноте в этой комнате и приглушённому свету в соседней. Тарас на кровати рядом переворачивается, не прерывая своего движения в тёмном туннеле сна; своим лёгким храпом он настойчиво роет нору. Весёлую музыку сменяет ещё более оживлённая реклама. В быстрой немецкой речи я разбираю только одно слово «цванцих». Оно звучит часто: «цванцих» да «цванцих» – каждый день набрасывается на нас, в любом месте, где только есть радио, становясь для нас главным словом в немецком языке. Мы им пользуемся для обозначения конца чего-нибудь и вообще для всего, что нам непонятно.

Неожиданно Юля спрашивает:

– Стёп-па, а как правильно говорить: кат'aлог или катал'oг?

– Конечно, катал'oг.

– А надо мной девчонки в магазине смеялись, когда я сказала «катал'oг».

– Ну и что? Пускай смеются, если неграмотные, – рассуждает Стёпа. – Но правильно всё равно будет «катал'oг».

Внутренне я сжимаюсь в комок, – я не готов к такой доверительности, интимной теплоте. Мне неловко, но я невольный свидетель, мне некуда спрятаться. Я и так вжался в ночь насколько мог, чтобы раствориться в ней.

– Я вообще хочу уйти из магазина…Мне там работать не нравится.

– Ну и правильно. Разве это дело?

– Я учиться хочу. Только вот не знаю, куда поступать…

Стёпа не отвечает. Он чем-то занят; донышко стакана два раза встречается с поверхностью стола. Звук наливаемой жидкости – но не плотный, как у пива, другой. Нет, ночью он больше выпивать не будет. Скорее всего, «кола» или «спрайт».

– Стёп-па.

Голос Юли прячется в улыбку.

– Ну сама посмотри.

– И что?

– Я просто.

Пауза.

Снова Юля – осторожно:

– Как ты думаешь, у меня получится?

– Что?

– Поступить.

– Почему бы нет.

– А я как-то неуверенна…

– Это не сложно.

Потом ничего не слышно. Реклама. В тихую музыку несколько раз настойчивой командой прорывается «цванцих».

– Завтра? – переспрашивает Юля.

– Да, завтра, – поясняет Стёпа и выключает приёмник.

Опять пауза.

– Ну вот… – тянет Стёпа.

– А ты как думал? – усмехается Юля.

Моё сердце открыто всему, что происходит вокруг, – открыто жизни. Темнота сгущается до неожиданного признания: всё это, чему всё же нет точного определения, будет двигаться только вперёд, но состоявшись, насовсем не исчезнет, – оно останется здесь, в этих стенах, и везде со мной. То, что происходит, можно измерить: сумрак волн, крадущихся к берегу; и как Тарас затихает, а потом снова начинает закапываться ещё глубже в сон; свет уличного фонаря за стеной, прямо в окно комнаты, где меня нет и где я всё равно есть, – он отражает слабые атаки мошек; комнату, которая надёжно скрывает Стёпу и Юлю, и их дыхание, настолько совпадающее с настороженной тишиной всего здания, что его совсем не слышно. Это похоже на вспышку озарения – и радостного, и грустного одновременно. С лёгким холодком, почти страхом, я вдруг понимаю, что буду потом вспоминать эту минуту, – уже заранее зная, что она ко мне вернётся.