Жизнь в другую сторону. Сборник

Утро всё меняет: глаза упираются в стену, вздох и выдох моря выбирают другое направление взгляда – к небу. Оно серое, раннее. В такие часы хорошо принимать решения. Надо что-то делать, пора. В небе нет ничего для чувств, волнений и оценок, оно ещё не поднялось к солнцу, нависая над водой и сушей. Мне надо срочно до него дорасти. Тарас и Стёпа спят; мне кажется, что они путаются в своих снах как в показаниях. Я тихо выбираюсь в коридор, закрываю за собой дверь; спускаюсь по лестнице первооткрывателем-одиночкой, мне начинает представляться, что на Земле бодрствую только я один, – вокруг ни души. На улице очень свежо; я в майке, шортах и кроссовках, мне немного зябко.

Я зеваю и протираю глаза, втягиваю ноздрями воздух; даже запахи едва просыпаются, они ещё не нагреты солнцем.

Обойдя здание гостиницы, смотрю налево и направо. На пляже мы уже были. Значит, налево. Бегу вдоль моря, поглядывая на улицу с аккуратными домиками, – сразу становится легко и просто. Впереди замечаю двух рабочих, склонившихся у придорожного столба, потом ящик с инструментами у их ног, кабель… Занятые своим делом, они не обращают на меня никакого внимания. Моя пробежка длится минут двадцать, мне этого вполне достаточно. До преображения, конечно, далеко, но бодрит несомненно.

Возвращаюсь, словно открыв что-то новое в себе, с ощущением какой-то вдруг приобретённой значительности: как же – пока все спали, я занимался если не самым важным делом на свете, то, по крайней мере, необходимым для меня при данных обстоятельствах, это уж точно. Но вечером выясняется, что спали не все. На сообщение Тараса о моей неожиданной прыти, Лида, внезапно обернувшись дородной и рассудительной фрау, отмахнулась как от некой нелепости: «да видела я, как ты бегаешь» – в том смысле, что я трачу попусту время.

Оказывается, меня видели из окна. Не наблюдали за мной, а так, мельком углядели, то ли открывая, то ли задёргивая штору. То, что мне представилось значительным, из окна выглядело довольно заурядным. Возможно, я бы согласился с мнением Лиды, если, конечно, только правильно понял, что она хотела сказать. В то время мне ближе была сторона Тараса, чем Стёпы, – Тараса, заявившего мне ещё в Киеве: «Я в этой поездке от женщин отдыхаю», хотя я ничем подобным тогда похвастаться не мог. Тарас, совпадая со мной, тоже куда-то случайно или наоборот, повинуясь природному зову, продвинулся, но ещё более невероятным образом.

Он и прежде, как только мы оказались в Кюленсборне, сделался как-то по особому задумчив в иные минуты: мог так просто стоять на берегу и смотреть в море, разминая сигарету. Он словно бы и ждал такого момента, чтобы ему наконец выдохнуть из себя какую-то тяжесть и посвежеть под балтийским ветром лицом. И в тот же день, когда я совершил свою первую олимпийскую пробежку, Тарас сочинил стихотворение. И, немного смущаясь, прочитал его мне, держа в руке лист бумаги, аккуратно заполненный неторопливым и округлым почерком.

Кюленсборн

Белый песок, цвет заката – надежда увидеть.

Лебеди белые, люди голые

Море и небо, душа и тело

Границы размыты,

размякли, растаяли в полуденной дрёме.

Всё забывать, ни о чем не думать,

Ничего не знать совершенно.

Только солнце одно, поворот плеча,

лоб горячий, линия бедер…

Безглазие, безмолвие.

Иногда всхлипы чаячьи и чей-то голос

ладонью зовущей к лебедям повернутой:

"Шипа! Шипа!"

Я, конечно, удивился, однако не спросил его ни о чём. Всё же и знал я его мало для того, чтобы спросить. У меня промелькнула только одна мысль: когда он успел? Стоял на берегу, шевелил губами, а сегодня взял и незаметно записал?.. Для него всё это было правильным и закономерным, но доверился он только мне одному, никак не Стёпе, увлечённому половыми играми, – ему стало просто некогда, он был занят, как оказалось, от и до; вроде бы Стёпа находился рядом с нами и в то же время его с нами не было.

Да, я видел только одно, и, к сожалению, совсем не видел другого, не заметил, в отличие от Тараса, тех значимых деталей, которые должны были меня насторожить.