Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

А я уже все бросил — и стал писать. А он сидел там же. А ведь именно Игорек у нас считался самый лихой! В перестройку его КБ разорилось, там остались только самые безнадежные, бессмысленно бродили по тусклым коридорам, не получая зарплаты.

Игорек, воплощение элегантности, разумеется, не мог такого терпеть — и ушел в бизнес. Помню подвал во втором дворе на Арбате, Игорька, развалившегося в кресле, разговаривающего по телефону:

— Да, я понял… Нужны два вагона в Клайпеде под товар, к семи утра. Все! — кидал трубку. Поворачивался вместе с креслом к своему партнеру, с заячьей губой и слегка косому, и надменно спрашивал: — У нас есть два вагона в Клайпеде?

— Н-нет! — в ужасе отвечал тот, кося больше обычного.

— Я так и знал! — произносил Игорек горестно, и чувствовалось, что именно ради этой игры, а не из-за какого-то бизнеса он тут.

Потом — он мне это рассказывал, тараща глаза, но при этом ничуть не страдая, а лишь изображая ужас — у него «отняли бизнес»! Что же это были за умельцы — отняли то, чего не существовало вовсе?

Игорька я по-прежнему любил. Его обожали все, кто знал. «Май хазбенд из бизнесмен!» — «чеканила» жена его Наталья, и все хохотали.

Бизнес его разорился, а КБ его, наоборот, поднялось. Стали платить бешеные бабки — лишь успевай пилить. Но «у пилы» оказались те, кто остались — Игорек вернулся на фирму, но оказался «не у пилы». И теперь управлялся теми, кем прежде помыкал. И, похоже, только тут начал ощущать крушение жизни — хотя чаще бывал бодр и ни на что не жаловался.

В один из приездов — по литературным уже делам — я с поезда примчался к нему, как обычно.

— Сейчас, я заскочу только на одну фирму, и мы свободны! — сказал Игорек.

Мы долго куда-то ехали. Обожаю Москву, особенно — не центральную. Чудные дворики, домики… «Строение № 1… Строение № 2». В одно из строений Игорек и ушел. Его долго не было. «Деловые переговоры» — так бы охарактеризовал это Игорек. «Обычная пьянка с дружками!» — резко сказала бы Наталья. Но дело в том, что Игорек, наконец, обидевшись, ушел от нее (к счастью, оказалось, что ненадолго) и снимал квартирку у нашего общего друга, работавшего успешно в США. Ведь это Игорек, с его данными, при нынешних открывшихся возможностях, должен был работать в США — блестящая эрудиция во всех вопросах, манеры, красота. Но выигрышные места захватили какие-то совсем другие, незаметные, «сивые», как почему-то их называл Игорек. И вот — он в «строении», а я жду!

Отсидев одну ногу, я встал и, прихрамывая, пошел по двору. Одна сторона двора оказалась удивительной, фигурно-кирпичной, старинной. С каким-то неясным волнением я пошел вдоль стены, завернул за угол. Аляповатые, торжественные ворота. Сразу чувствуешь, куда попадешь через них — на кладбище.

«Ба! Да это Ваганьковское!» — понял я… Когда тут хоронили бабушку — я «не смог»!

Словно зная куда, я пошел среди величественных монументов в угол, и там увидел темно-серый, гранитный, самый большой памятник, и в овале — лицо, которое я видел только раз в жизни — золотое пенсне, седой строгий ежик — но запомнил навсегда. Академик Мосолов.

Я помнил день его смерти — весна, 1951 год. Мне 12 лет, мы кидаемся снегом во дворе. Пальцы мерзнут, но уже пригревает весна. И вдруг в нашем дворе показывается какая-то странная процессия. Важные, строгие люди… но идут почему-то цепочкой. Впереди мама — заплакана. Она видит меня, но смотрит как-то рассеянно. Вроде бы хочет меня позвать — потом вдруг странно отмахивается: мол, не подходи! Странно! Она заходит в нашу парадную, за ней — вся процессия. Я бегу домой. Теперь почему-то все стоят кольцом вокруг бабушки. Она шмыгает носом, потом произносит почти спокойно: «Где тут моя валерьянка была?». Достает из буфета пузырек. Оказывается — из ВИРа пришло все начальство: сообщить бабушке, что только что умер ее муж, хоть и бывший — Василий Петрович Мосолов.

Потом я узнал, что сердце его остановилось прямо во время речи, во время какого-то страстного обсуждения. Прав был тогда мой дед или заблуждался — уже не существенно, «полюса» нашей жизни то и дело блуждают… Главное — страсть бушевала в нем! В таком — с виду надменном и важном. Но это он помог нам выбраться из Казани в Ленинград, и сделал, среди прочих, — и мою жизнь.

Я обошел памятник — и увидел за ним пирамидку поменьше. «Воронцова Александра Иринарховна». Бабушка. Как всегда — веселая, слегка встрепанная! Надо же, какая неожиданная — и первая после ее ухода — встреча! Пять минут всего шел — и нашел. Потом чуть сместился — так, чтобы сразу видеть и деда, и ее. Прожили полжизни отдельно, а теперь вместе. Да — закончилась их эпоха, вот здесь. И памятник остался — неслабый. А что останется после нас?

— Надо срочно выпить! — сразу сказал я Игорьку.

Он благословил, но предложил сделать это «элегантно», в «американской квартирке» — как он гордо это произносил… хотя квартирка была не наша.