ЖИЗНЬ в стиле С

Теперь душа-душенька праздновала победу, ликовала, орала от восторга, блажила истошно: мечтал — получи. Протяни руки, хватай, держи, не отпускай. Не слушай глупые речи, не вникай в бредовые мысли, знай свое: хватай и держи. Мало ли, как жизнь повернется, все равно: держи, не отдавай. Как бы ни было: силой, хитростью, лаской не отдавай никому эту ясноокую девочку.

Петр вздохнул глубоко и освобожденно, сжал сильнее тонкие Танины ладони:

— Я всегда мечтал…однажды… прекрасная девушка, положит руки мне на грудь и скажет: «Я тебя люблю». Я посмотрю ей в глаза, и отвечу: «Я тебя тоже люблю».

— Полчаса назад ты не любил меня.

— Любил, хоть и не догадывался, что это ты.

— С этими словами к тебе могла подойти любая.

— С этими словами ко мне могла подойти только ты. Я звал тебя, ты откликнулась на мой зов. Я говорю тебе и только тебе: «Я тебя люблю».

Таня улыбнулась грустно.

— Спасибо, Петенька, и прощай.

— Что?! — взревел Травкин. — Спасибо?! Прощай?! Ты никуда не пойдешь! Никогда не погибнешь! Ничего не сделаешь без моего согласия и позволения! Ты моя! Об остальном — забудь!

Рокот восклицательных знаков споткнулся о ледяное спокойствие.

— Пойду. Сделаю. Погибну. Я должна.

Петр вскипел:

— Если ты меня любишь, то должна только мне. Мне, нашему счастью, нашим будущим детям. Иначе, ты врешь и не любишь. Иначе, слова твои — низкая издевка и подлость.

Таня возразила:

— Есть вещи выше личного счастья. Свобода, равенство, братство. Есть высший долг — долг перед Отчизной и народом.

— Нет, — взвился Петр. — Ничего этого нет. Есть ты и я. Больше на всем свете нет ничего. Позже появятся наши дети и станут важнее нас. До того, только ты и я. Я и ты. И ничего больше. Поняла?

Поняла, не поняла, значения не имело. Возражения утонули в поцелуях.

Петр с голодной страстью впился Тане в губы. Он словно пытался выпить ее дыхание до дна, до последней капли вместе с шальными идеями и бредовыми замыслами. Теряя голову от вкуса губ, от близости и податливых нежных изгибов, он шарил здоровенными ладонями по гладкому шелку блузки, пробирался к голой нежной коже. Пользуясь темнотой и отсутствием прохожих, целовал грудь, плечи, шею. Он готов был растерзать эту девочку, разорвать на мельчайшие кусочки, на крохотные малюсенькие Танечки. Он хотел ее, желал, жаждал. Но…

— Не надо, — прошептала Таня, пресекая его смелость. — Мне неловко. У меня все в первый раз.

Иго— го— го…чуть не заржал по лошадиному Петр. От нового восторга, от переполнявшего сердце неудержимого бурного восторга, хотелось брыкать ногами и орать истошным ором. Ясноокая, умненькая, славненькая, была чистой и целомудренной. Ее не касалась рука мужчины. Ему судилось быть ее первым. И единственным, не сомневался Петр.

— Таня…Танечка…

Как прекрасно мир умещался в ее имя. Какой чудесной музыкой звучал. Какой нежностью полнился.

— Танечка…

— Танюшенька…

— Петя…

Еще один мир равнялся имени. И звучал еще чудеснее. И трепетал от нежности.

— Мне пора домой…

— Да, да…Еще немного…

Снова поцелуи. Блузка расстегнута. В голове от вожделения пожар. И поперек желания приказ: нельзя, не спеши, терпи, сумасшедший. И, словно мороженое на солнце, тающая в мужской страсти девичья воля.

— Пойдем ко мне. У меня никого нет. Я живу одна, — сияют шальным колдовским блеском глазищи, тянет тонкая рука, зовут горячие слова.

— Нет, — отказывается Петр мужественно. — Завтра утром мы повенчаемся и тогда…

Господи, несколько часов назад он был поборником свободы и независимости. Несколько часов назад он был почти атеистом. Сейчас рабски мечтал об узах и таинстве. Он думал: его любовь должна быть законной и священной. Его любви положено золотое обручальное кольцо и клятва перед алтарем. И фата, символизирующая чистоту и непорочность. И белая чистая постель. И радостные глаза мамы и сестер. И смешное «горько» и сладкое предвкушение.

— Нет, моя хорошая, — отказался Петр. — Нет.

Ласковые губы щекочут ему шею, нежные ладошки гладят плечи, вплотную, грудь в грудь, вдох в вдох, мягкое льнущее требующее.

— Петя…

— Нет, нет.

Девочка проснулась. Своей страстью он разбудил в девочке желание, растревожил женскую суть. То ли еще будет, обещает себе и Тане Петр. То ли еще будет.

— И забудь о терроре. Я — твой долг. Я твоя свобода, равенство и братство. Я и только я. Поняла?

Проснувшаяся, разбуженная, растревоженная, от того слабая и подчиненная, новым тоном Таня шепчет.

— Поняла. Ты — моя свобода, равенство и братство. Ты и только ты.

Прошлым летом пароход, на котором путешествовали Танины родители напоролся на мель, треснул и раскололся на две части. Все пассажиры погибли. Едва оправившись от шока, Таня с бабушкой узнали, что денег нет. Банк, в котором хранились семейные сбережения, лопнул. Жить не на что. Надо было решать, что делать: продавать вещи, брать на постой квартирантов или идти работать. Как девушка современная, и эмансипированная, Таня выбрала третий вариант и устроилась конторщицей в крупную торговую компанию.

— Восемнадцать лет? — переспросил управляющий, сокрушенно качая головой. — Совсем юная барышня.