Жизнь Василия Курки

Все, что произошло во время той поездки, я наблюдал как бы в трех проекциях.

Глазами Гришина - это отчетливее всего. Тем особым взглядом его, каким мать видит судьбу ребенка.

И видел своими глазами.

И иногда видел - совсем неотчетливо - глазами Курки, его детской душой.

Теперь все эти ви́дения, виде́ния слились в одно. Слитые, они похоронены на дне памяти, откуда я должентизвлечь их, чтобы они пе погибли вместе со мной, когда придет срок.

Если нет бессмертия в будущем, то должно быть другое бессмертие, протянутое в прошлое, - память. Без этого единственно существующего бессмертия жизнь бессмысленна.

Я хорошо помню сельцо , вблизи которого мы остановились. В тот вечер оно лежало непередаваемо красивое и покойное и казалось в закатном свете как бы на середине расписной тарелки , дном которой был луг, а краями - чернеющий лес, окружавший село со всех сторон.

Наступил час, когда луг должен был бы жужжать от пчел и шмелей, берущих последний взяток, но он былтсовершенно безжизнен, будто все шмелиные гнезда растоптаны.

Не видно было людей. Только в самой последней хате не скоро, когда мы уже потеряли надежду, ворота открыл инвалид - однорукий, с аккуратно подшитым рукавом, и одноногий, на деревяшке.

Вначале он показался пожилым - от черных теней, легших на лицо, - но скоро я разглядел , что, пожалуй, он не старше Курки. Он был в выцветшей гимнастерке и в прохудившемся кирзовом сапоге.

Он стоял, опираясь на самодельный костыль, в щели осторожно приоткрытых ворот, со странным выражением беззащитности и безразличия.

Мы попросились переночевать.

Он ничего не ответил, но ловко, почти форменно, повернулся на одной своей ноге и, далеко закидывая костылек, пошел впереди. Мы зашли в хату,ткоторая была одновременно огромной - это от темноты, тут уже ночной , - и тесной, сжимающей грудь холодом и сыростью.

Этой не то чтобы нежилой, а неживой сыростью она была наполнена вся. И не было обычных запахов хаты, дома - мытого пола, веника, мокнущего в ведре, хлеба, остывающей печи, человеческих дыханий. Посреди стоял стол, за ним черным силуэтом выступала печь. K столу неподвижно припала тоненькая фигурка девушки, длинные волосы разметались по столешнице.

Девушка не сразу подняла голову, а потом долго глядела на нас.

Она сказала :

— А я думала - Бандера.

Слова прозвучали так, словно девушка сказала : «А я думала - смерть».

— Нет,- сказал тот, кто проводил нас в хату, одноногий и однорукий. - Свои. Просятся заночевать.

Девушка подошла к печи и зажгла свечной огарок.

Тусклым серебром засветились ее волосы. Стало видно окошко, заколоченное досками.

— Нехорошо тут, - сказала она, но протянула руку к углу, где была расстелена солома, прикрытая рядном. - Так, братику?..

— Бандера приходил, - сказал он. - Батьку порешили, его наши головой сильрады постановили, вернулись и постановили. И матку порешили - ей шестьдесят годов. Сами бандеры зарыли коло плетня. На кладбище не велели.

— Снидать будете? - спросила девушка. - Холодная картопля е. Печку нельзя топить - дым. Бандера тамочки, в лесу.

— Не бойтесь! - сказал :Курка, вышел на порог и стал, как на часах, глядя на лес, где притаилась смерть.

Уже не та, военная, и не та, что во рвах, - еще одна.

Утром мы увезли брата и сестру в районный город.

Остановились на площади. Инвалид первым, как бы боясь, что кто-нибудь попытается помочь ему, соскочил с машины, покачнулся и, опершись на костыль, сказал :

— Рука правая, нога обратно правая. Не подвезло.

Лицо у него было совсем мальчишеское. Нижняя губа в запекшейся крови, но не от раны, а - как теперь стало видно - оттого, что была прокушена зубами , как бы прошита кровавой нитью.

Девушка спрыгнула вслед за братом и стала у стены взорванного дома; в пустых окнах виднелись кучи битого кирпича, проросшего репейником.

— Облить бы хату керосином и спалить, - сказал инвалид.

— А как могилка ? - озабоченно ответила девушка.

— Вернемся, сразу найдем - у плетня…

На стене с выбитыми слепыми окнами уцелела вывеска «Больница» - в угольной копоти, как в языках черного пламени.

Инвалид тронул себя левой рукой за культяпку правой и еще раз сказал :

— Не подвезло!

Все двух-и трехэтажные дома были сожжены, а маленькие строения, жавшиеся между ними , уцелели. Кое-где из труб поднимался дым. По улицам торопливо, как под огнем, пробегали редкие прохожие - почти все женщины.

— Может, надо чего? - неуверенно спросил Курка.

Инвалид махнул культяпкой и, далеко закидывая костыль, зашагал прочь. Было непонятно, куда он так торопится.

Девушка достала что-то спрятанное на груди, под кофточкой, и протянула в машину Курке.

— Батька с мамкой, - сказала она.

Я заглянул через плечо Курки. В руках его была выцветшая фотография. В кресле с гнутыми ножками - венском, как называли такие когда-то, - сидела девушна в подвенечном наряде, с откинутой фатой. Рядом, напряженно улыбаясь, стоял худой высокий человек в штатской пиджачной тройке, но с буденовкой в опущенной руке.

— Четыре войны, - сназала девушна, - первая, гражданская, финская… Эта еще…

— Марина! - позвал брат, не оборачиваясь и не замедляя шагов.