Жизнь: вид сбоку

Летом пятьдесят третьего Славик, пользуясь наличием уголовных статей в своем деле и неплохими отношениями с начальником лагеря, одним из первых попал под амнистию. Под бериевскую еще, не для политических, а для криминального элемента. Просидел он без малого семь лет. Ушел на войну шестнадцатилетним мальчишкой, а вернулся домой тридцатилетним почти мужиком. Вся жизнь, вся молодость и юность прошли в разнообразных кругах ада. Небольшой только отпуск ему вышел – меньше года райской жизни с Мусей в монгольской степи на погранзаставе. Чтобы больнее было, видимо, чтобы прочувствовал лучше весь ужас бытия. На контрасте, как он говорил… Боже мой, у меня это в голове не укладывается, рассказал бы кто, не поверил, но это было, было… Я видел его перед собой, совсем недавно я слушал его рассказы, он дожил до 2007 года. От Ленина до Путина, со всеми соответствующими «подарками» и «сюрпризами», которые подкидывала ему наша великая и непредсказуемая страна. Сюрприз, видимо, от словосочетания «сюрреалистический приз». Время, страна и судьба, сговорившись, отняли у него молодость. Время, страна и судьба играли против него, но он выжил. За него были любовь и дух. И он обыграл пару из тройки своих врагов, его одолело лишь время. А я не согласен с победой времени, я мщу за деда, я переигрываю партию, поэтому и пишу о Славике и Мусе. Посмотрим, матч еще не закончен.

У меня дома на стене висит фотография молодого деда, он красивый был мужик, франт, аккуратист, любил хорошо одеться. Но на стене он некрасив – отрешенно смотрит с фотографии старик в невзрачном великоватом пиджачке, худой и высохший. Взгляд звериный, затравленный, уголки губ опущены, и в глазах боль такая, что сразу понимаешь, многое видели эти глаза, но хорошего – чуть. Вот таким он вышел из лагеря. Моя мать, которой было тогда семь лет, впервые увидев отца, закричала и спряталась под стол. Он замороженным вышел, если не сказать отмороженным, на Мусю даже реагировал чудно, ему казалось, он на зоне еще и ад кругом, не мог он поверить, что кончилась неволя, минула, жизнь человеческая наступает. Мама говорила, что лет до двенадцати его чужим дядей считала, пока не оттаял. Потом полюбила, но и после этого боялась очень, всю жизнь боялась. Только за два года до смерти, когда узнала, что болен он раком, поняла что-то вдруг и гуляла, гуляла с ним бесконечно, говорила о чем-то, наговориться не могла. Нашли они, видимо, нужные слова, объяснились, сблизились, и умирал от этого дед счастливым. А в пятьдесят третьем поначалу трудно ему пришлось. Любимое воспоминание, как приезжает в Москву с Колымы, жара, июль, а он в валенках, и нет пятидесяти копеек, чтобы тапочки парусиновые купить. Обрезал валенки покороче, так все лето в них и проходил. Уголовник со справкой об освобождении. На работу никуда не брали, жил на Мусины деньги из пивного ларька, стыдно очень, унизительно. Еле нашел место в Клину на бетонном заводе. Каждый день полтора часа в одну сторону на паровозе. И место, врагу не пожелаешь, на вибростоле формовщиком бетона. Однажды он мне, здоровому шестнадцатилетнему лбу, перворазряднику по боксу, показал, что это за работа. Взял на комбинат, где был директором, подвел к вибростолу, дал в руки нечто вроде руля от велика, с плоским стальным листом на конце, включил рубильник и сказал: «Попробуй». Через пятнадцать минут трое здоровых мужиков вырывали руль из моих трясущихся рук. И не могли вырвать. У меня руки потом неделю дрожали, я тренироваться не мог. А он так несколько лет, шесть дней в неделю! А еще вечерний строительный институт на закуску. Жизненный опыт у него был огромный, но специфический: война да тюрьма. А вокруг другая жизнь, двадцатый съезд, Оттепель, поэты стихи читают у памятника Маяковскому, девочки и мальчики буги-вуги танцуют. Боялись люди Славика, когда он смотрел на них, боялись, а если подходил и заговаривал… Он пробовал пить – не получалось, не укладывался алкоголизм в его идею умереть человеком. Он уходил в себя, это получалось, по воскресеньям сидел на лавочке во дворе дома на отшибе Сходни и смотрел в одну точку. Подумывал броситься под товарняк, успеть умереть человеком, пока окончательно не превратился в отчаявшегося и опустившегося слабака.

Но тут произошло чудо. Обыкновенное чудо самой необыкновенной человеческой любви, которую я видел в своей жизни. Муся его расколдовала. Отогрела, оттаяла, разморозила дыханием своим, верой в него безграничной, терпением бескрайним и снова любовью, любовью и любовью. Причем она даже не считала это за какую-то особенную свою заслугу.

– Он же «оттуда» вернулся, – говорила удивленно, когда спрашивали, как ей это удалось. – Слава богу, что живой вернулся, счастье огромное, а все остальное – ерунда. Пряников сразу глупо было ожидать. Пряники испечь сначала надо, замесить муку, в духовку поставить, а уж потом… Подумаешь, мелочь какая – замороженный, главное – живой. Живой завсегда оживет, особенно если его ждут и любят, это с мертвым ничего не сделаешь.