Жизнь: вид сбоку

Прозорливый читатель уже наверняка догадался, кто были эти химерические существа, окружающие после смерти нашего великого писателя. Почти догадался и сам великий писатель. Но тут тропинка, по которой он шел с ангелом Левием Матвеем, резко оборвалась, и они незаметно очутились в преддверии чертогов Господних. Не до размышлений стало Федору Михайловичу. Сейчас, сейчас свершится. То, к чему шел всю жизнь, произойдет. Сейчас раскроются все тайны бытия, не мелкие и смешные задачки с людоедом-сараем и лопоухим медведем из Африки, а вообще все тайны. Сейчас он узнает, прав ли был в своих беспримерных взлетах и падениях. Сейчас… Ярко-синее небо над головой сгустилось до состояния мерцающего хрусталя, окружающие сосны выпрямились и обернулись уходящими к небесному куполу колоннами, и Федор Михайлович обнаружил себя стоящим посреди прекрасной залы в доме нашего Небесного Отца. Прямо перед собой он увидел… Тут рассказчик вынужден умолкнуть на мгновение, чтобы уже далее, после этого чудесного мига, изъясняться лишь иносказаниями. Неизъяснимое не изъяснишь, но в общих чертах, в весьма отдаленном приближении попробовать можно…А пожалуй, что и свет увидел господин Достоевский пред собою. По крайней мере, глаза от яркой вспышки он закрыл. Но это не помогло. Как будто не стало у него глаз. И кожа прекратила покрывать сочащуюся кровяными тельцами плоть, да и сама плоть куда-то подевалась. Блаженством охватившее Федора Михайловича состояние назвать мало. Все равно что первый глоток воздуха чудом вынырнувшего утопленника назвать удовольствием. Весьма отдаленно описать бурю, творившуюся в душе писателя, возможно, если смешать два самых сильных чувства, овладевавших некогда Федором Михайловичем на противоположных полюсах его жизни. Первое – это когда совсем еще в младенчестве незабвенная матушка Мария Федоровна ласкала его в колыбельке, тетешкала и целовала в мягкий, еще не успевший сформироваться носик. Второе же чувство было испытано относительно недавно, незадолго до смерти, когда его Императорское Величество пригласил писателя по-простому в гости, чтобы познакомить со всей своей августейшей фамилией. Они пили чай из самовара на террасе Михайловского дворца, великие княгини мило щебетали и, притворно пугаясь, расспрашивали, как же это так топором по голове старушку, да еще сестру ее Лизавету, а царь ласково улыбался ему в надушенные ароматные усы. Великое почтение и великая радость поселились тогда в сердце писателя, и именно в тот момент он почувствовал себя как бы на вершине своей многотрудной жизни. Не забывая, впрочем, тут же отметить, что вот же и холопское есть в нем. И тут же обрадоваться этому обстоятельству. Не холопству, разумеется, а тому, что отметить не забыл. Так вот, если смешать два столь разноречивых, но сильных и приятных чувства да и умножить полученную смесь на миллиард-полтора, пожалуй, и получится отдаленное подобие того, что испытывал Федор Михайлович при виде поразившего его света. Поэтому совсем неудивительно, что, охваченный волнением, он пал ниц, склонил голову и, захлебываясь воздухом, счастливо разрыдался. Зато когда он, очистившись святыми слезами, вновь поднял лицо, нечто удивительное как раз и произошло. Свет растворился в огромном пространстве залы, и Достоевский узрел… Он узрел себя, даже лучше, чем себя, себя как на парадном портрете художника Перова, известном впоследствии по многочисленным изданиям книг. Не успев осознать столь невероятный факт, вдобавок ко всему он еще услышал и собственный голос:

– Батюшка, Федор Михайлович, ради бога… фу ты черт… прости, господи… опять… никак не могу избавится от этих дурацких штампов. В общем, пожалуйста, умоляю вас, не примите мою выходку за глупую шутку, а тем паче за издевательство. Уверяю, исключительно из огромного уважения к вам я принял сей облик. Ну еще и для удобства. Согласитесь, не комфортно беседовать со светом, свет не обнимешь, не пожмешь ему руку и даже не поговоришь толком. Сомневаюсь, что даже я могу заставить фотоны говорить. Это как-то не научно, что ли… Только исключительно из уважения и гордости за вас я рискнул натянуть, так сказать, сию личину. Вы, как тонкий психолог, должны меня понять: копирование собеседника сокращает дистанцию и облегчает диалог. Я у вас же, по-моему, это и читал где-то, а может, и не у вас. Вы простите меня, старика, память шалит последние лет восемьсот. Ну если не как психолог, то как известный мистик, вы поймете меня точно. Написано же, по образу и подобию, вот я и решил подчеркнуть. Но только из-за уважения, исключительно из-за уважения. Вы не сердитесь на меня? Дорогой мой человек, лучшее мое создание. Скажите мне, что не сердитесь, я не переживу, если… Не сердитесь?

– Как я могу? – слегка ошалев от божественного напора, ответил Федор Михайлович. – Как смею я, ваше… святой… всеблагой… я не знаю, как…