Жизнь: вид сбоку

Сарай почти вплотную подъехал к нему, а он, как глухарь на току, самозабвенно и истерично пел свою песню:

– Вас не существует, вас не существует, вас не существует, омммм…

– Это тебя, дурак, не существует… Ам! – неожиданно низким и приятным голосом сказал сарай и проглотил существо.

Что тут началось! Оргия, вакханалия, грибы, оборотни, вампиры и даже казак с шашкой – все бросились внутрь сарая с каким-то животным урчанием и повизгиванием. А из центра кучи-малы раздался душераздирающий, но, к сожалению, вполне человеческий вопль. Федор Михайлович зажмурил глаза и отвернулся. Было очень жалко плута. Неизвестно откуда в голову писателя залетел шальной и поразивший его самого вопрос: «Если счастье всего человечества не стоит слезинки ребенка, то стоит ли весь рай этого страшного крика пускай даже и плута? И вообще, что это за рай такой странный, уж не ад ли?» Огромным усилием воли, воспитанной за годы каторги и десятилетия почти каторжного литературного труда, он выгнал прочь неприятные вопросы и зашагал за ангелом Левием Матвеем на встречу с Создателем.

3

После сарая-людоеда последующие происшествия Федора Михайловича почти не удивляли. Ни ветряные мельницы, гонявшиеся за каким-то бедным испанским малым, ни смутные тени и полчища средневековых рыцарей, крадущихся к чопорному англичашке, вежливо пятившемуся от них с горы. Лишь один раз он немного задержал взгляд на странном медведе с огромными круглыми ушами, свирепо терзающем пожилого господина в клетчатом, по американской моде, костюме.

– Ты же добрый, добрый, я знаю. Зачем ты так? – вопреки очевидным фактам, кричал симпатичный господин убивающему его зверю.

– Добрый? – удивленно, человеческим голосом спросил зверь и даже на мгновение перестал мучить симпатичного господина. – Я добрый? Да, я добрый, я был когда-то добрым, пока ты, сволочь, не отправил меня из Африки в эту гребаную холодную Россию, к этим крокодилам, ментам, старухам, туристам и пионерам. А теперь я не добрый. Я ни хрена не добрый. Р-р-р!..

Зверь перешел на рычание и возобновил прерванное терзание. Достоевский равнодушно отвернулся. Не трогало его закаленную в безднах душу тривиальное умерщвление. Вот сарай, да, сильная вещь, а это… Единственно и повернулся, потому что услышал столь святое и ценимое им слово «Россия» в странном контексте. Повернулся и тут же пошел дальше.