Жизнь: вид сбоку

– Да я не в этом смысле… – сконфузился Федор Михайлович, подозревая в словах ангела скрытый упрек по национальному вопросу и почему-то полностью пропустив мимо ушей более важное слово «коллега». – Я в смысле, что есть евреи и есть жиды, как и везде, как у всех…

– Ну полноте, братец, – миролюбиво ответил ангел, – какая теперь разница? Это уже все история. Я тоже хорош, не удержался. Фантомные боли! Мне тут медик один бывший объяснил, забыл фамилию, на «Ч», по-моему, начинается. Никакого значения здесь национальный вопрос не имеет. Так что прошу покорнейше меня извинить. А сейчас следуйте за мной.

– К нему? – вспыхнув несбыточной надеждой, спросил Федор Михайлович.

– А то! – залихватски ответил Левий Матвей. – У нас порядок четкий. Как гений, так сразу к нему. А вас он особенно ждет, справлялся уж неоднократно.

Долго шли молча, Достоевский пытался осмыслить только что услышанное. «Ждет… справлялся…», в голове не укладывалось. Сейчас он увидит Создателя. Но достоин ли? Ведь грешен, мелок и подл, как и все. И еще бездны эти проклятые… Никак не давалось Федору Михайловичу охватить всю картину целиком – не помещалось, не укладывалось. И тогда он по старой писательской привычке стал цепляться за детали. Вертел головой, осматривался. Долина как долина, в швейцарских Альпах не хуже будет, красиво, конечно, но ничего необычного! Разве что свет… Так ведь и в Альпах от чистоты и красоты на душе теплее становится. Может, придумал он себе этот свет? Не найдя, за что ухватиться в пейзаже, Федор Михайлович уткнулся взглядом в спину впереди идущего ангела и начал ее внимательно рассматривать. Вдруг в голове всплыло произнесенное Левием Матвеем слово «коллеги».

– Как это «коллеги»? – пораженный нелепицей, спросил он.

– А как же иначе, – смутился ангел, – нет, я, конечно, не претендую, слабоват, уровень таланта не тот, да и жанры разные, так сказать: fiction, non fiction. Но все-таки тоже писатель в некотором роде…

– Ах, вы в этом смысле…

– Да вы что, господин Достоевский, документалистов уже и за писателей не считаете? А «Слово о полку Игореве», а «Повесть временных лет», а…

– Нет, нет, – испуганно перебил его Федор Михайлович, – Ваше… – Он на секунду запнулся, но быстро продолжил: – Ваше… сиятельство, святейшество, высочество… я очень даже, я, конечно…

Так и не найдя нужных слов, писатель замолчал и расстроенно поплелся за резко повернувшимся спиной ангелом. Даже ангельские крылья его выражали обиду. «Жид крещеный что вор прощеный», – ни к селу ни к городу подумал Федор Михайлович и сам устыдился своей мысли. Радость от рая куда-то исчезла. Как будто не к Богу шел, а на допрос к следователю. Тут еще откуда ни возьмись обступила их толпа калек, нищих, голодных, расслабленных и прочих убогих представителей рода человеческого. Все они чего-то хотели, тянули к ним руки, говорили одновременно, кто не мог говорить – мычал. Их голоса сливались в грозный лавинообразный гул, вдобавок ко всему на горе за их спинами почудилось Федору Михайловичу странное, похожее на обезьяну существо, только с рогами и длинным коровьим хвостом. Он даже не успел испугаться и удивиться, откуда в раю такое, как услышал расстроенное бормотание Левия Матвея:

– Опять, достали уже, я же на службе, они что, не видят? Нет, я правда на службе… – Ангел как будто убеждал сам себя в совсем не очевидной вещи. – Ну и что, что напросился? Сопровождаю – значит, на службе. Есть же, в конце концов, привилегии. – Ангел замолк, задумался, а потом с видимым трудом, но все-таки договорившись с собой, решительно произнес: – На службе я. – И тут же без паузы крикнул: – Именем ЕГО, изыдите!!!

Нелепые существа мгновенно растворились в воздухе. Облегченно расслабив крылья, Левий Матвей снова двинулся вперед. Достоевский последовал за ним. «Эге, – даже как-то радостно, подумал он, – ад-то тоже существует, и он не дремлет! Не все тут так просто, и конфликтики присутствуют, и бездны какие-никакие имеются. Не пропаду!» Подтверждение его мысли последовало незамедлительно. Мимо Федора Михайловича стремглав и как-то козлоного промчался благообразный французистый господин в цивильном платье по парижской моде десятилетней давности. На некотором отдалении от господина, но все более сокращая дистанцию, бодро бежал будто бы мушкетер. В одной руке он держал кувшин с красным расплескивающимся вином, в другой – шпагу. Периодически на бегу отхлебывая из кувшина вино, мушкетер нес сущую околесицу:

– Ядом, любимую – ядом, ах, каналья, тысяча чертей! И как подло, ядом. Свинья, палач, фигляр дешевый, погоди у меня!

Благообразный господин вопил в ответ не менее безумные оправдания:

– Это не я, это негры! Негры виноваты, я даже не смотрел. С негров, с негров спрашивайте!!!

«Какие негры, почему негры, – озадаченно подумал Достоевский, – как могли негры отравить любимую мушкетера? И почему он обвиняет в преступлении благообразного господина, судя по платью – моего почти современника? Что здесь вообще происходит?» Федор Михайлович сам не заметил, как задал последний вопрос вслух.