Жизнь: вид сбоку

В кабинет вошла сестра. Федор Михайлович сестру любил, как и все человечество, даже, наверное, больше. Но, как и все человечество, больше всего он ее любил на расстоянии. Оно и понятно: гению для размышлений требуется одиночество, а тут сестра перед глазами маячит. И талдычит-то обычно чушь свою бабскую, все больше о здоровье племянников, видах на урожай в их общем именьице и своих неисчислимых хворях. Вот и сейчас сбила она его с важных мыслей. Не вернется, может быть, сюжет, и человечество ей этого не простит. «Нет, простит, – подумал Федор Михайлович, – потому что не узнает». Последняя мысль привела его в дикое раздражение. Едва-едва удалось взять себя в руки и нацепить на лицо соответствующее, родственное, выражение. Первые полчаса говорили о всякой ерунде: хвори, урожаи, здоровье, сплетни об общих знакомых, об их хворях, их урожаях и их здоровье. Нащупанный было сюжет почти выветрился из головы. Федор Михайлович закипал и с ужасом гнал мысли о надвигающемся эпилептическом припадке. А когда Вера Михайловна после долгих разговоров изложила наконец цель своего визита, пока еще живой классик не выдержал и взорвался. Старая идиотка пришла клянчить его долю наследства, оставленного им с сестрами какой-то дальней, седьмая вода на киселе, родственницей. И наследства-то всего – захудалая деревенька с разваливающимся барским домом! Но дело в принципе. В иную минуту Федор Михайлович терпеливо бы объяснил сестре, что воля покойного есть воля Божья и нарушать ее нельзя, что денег ему не жалко, тем более столь небольших, но должна же сестра наконец осознать, что брат ее – великий писатель, вхож в аристократические круги, у самого императора в гостях был, а это обязывает. Он должен соответствовать, и не только он, но и его жена, его дети, его дом, одежда, его лошади, в конце концов. Это у нее в деревеньке можно ходить черт знает в чем и на ослах кататься, а в Петербурге такое не проходит. Сама должна соображать, что любая копейка ему лишней не будет, и это вторая причина, по которой он ей свою долю наследства не отдаст. В иную минуту дело могло бы закончиться миром. И жить бы великому писателю еще несколько лет, и глядишь, гениальное продолжение гениального романа у нас имелось бы. Но та роковая минута не была иной, совсем нехорошей, честно говоря, была та минута. Подогретый неудачно сложившейся прелюдией, безумно жалея об упущенном сюжете, Федор Михайлович сорвался в одну из бездн, которые он так любил описывать. Сцена получилась безобразной: он кричал, топал ногами, изрыгал богохульства и оскорбления. Бедная Вера Михайловна сидела в уголочке кресла, вжималась в мягкую спинку и украдкой крестилась. Ее великий брат не унимался больше двадцати минут. В финале, на самом дне бездны, он, как бы следуя своему последнему и самому лучшему роману, схватил со стола тяжелое бронзовое пресс-папье и замахнулся на несчастную старушку… О, если бы произошла страшная несправедливость и злодеяние было завершено, сколь много козырей появилось у критиков известного писателя. Вспомнили бы и Раскольникова со старушками, и отцеубийцу Смердякова, и много кого еще. «Маньяк, маньяк!» – кричали бы злопыхатели. Они и так, конечно, кричать будут, но случись несчастье, их голоса перечеркнут все. К счастью, милосердный Господь – не дал произойти непоправимому. Замахнувшись, Федор Михайлович поперхнулся, впал в свой последний припадок, и у него пошла горлом кровь.

И вот сейчас, причастившись святых тайн, великий писатель земли русской помирал в окружении семьи и горько сожалел о так конфузливо заканчивающейся жизни. Одна надежда оставалась, что старая дура не разболтает детали их последнего разговора. Тогда, может быть, и позора не будет. «Нет, разболтает, – подумал, совсем отдавая концы, Федор Михайлович, – обязательно разболтает, она же дура, да и лакей слышал…» Вдруг он понял, что это последнее испытание его, последняя бездна, и если смирится, выдержит, умрет спокойным и благостным с верой в душе, то ждет его непременно рай. Как только он понял это, то и вправду успокоился, тихо улыбнулся, закрыл глаза и умер.

2

Надеждам Федора Михайловича суждено было сбыться в точности. Недолго поплутав по каким-то смутным темным коридорам, он вышел к горной долине, залитой ослепительно белым светом. Ослепительным, конечно, иносказательно выражаясь, потому что свет совсем не ослеплял, а, наоборот, как бы ласкал, не только глаза, но и душу.

– Это рай? – ошеломленно, неизвестно к кому обращаясь, прошептал Федор Михайлович вопрос в пространство.

Ответчик сразу же нашелся.

– Конечно, рай, господин Достоевский! Добро пожаловать!

Федор Михайлович обернулся и увидел ангела, натурального ангела, с крыльями и светящимся нимбом вокруг головы. Правда, выражение лица этой головы было каким-то странным, не ангельским, что ли, но к мелочам Федор Михайлович придираться не стал и сильно обрадовался.

– Разрешите представиться, – вежливо сказал ангел, – Левий Матвей, жид, как вы изволите выражаться. В некотором роде ваш коллега.