Жизнь: вид сбоку

– Почему нельзя влюбиться? Можно! Ты же человек. Люди влюбляются, им можно. Только прекрати вести себя как обезьяна. Обезьянам – нельзя. Понял? – Славик покорно и пристыженно кивнул. – Ну а если понял, лови! – крикнула Муся, швырнула Славику портфель, не дожидаясь, пока он его поймает, развернулась и, не оглядываясь, пошла по коридору. Славик поймал, замер на пару секунд, а после радостно и гордо побежал за своей будущей женой и моей будущей бабушкой.

Я вот сейчас думаю: а если бы не поймал? Психанул бы и послал куда подальше заносчивую девчонку? Огрел бы ее портфелем по голове, оскорбил бы и унизил, что тогда? Бабушка была гордой женщиной. Не простила бы. И не дождалась бы его с войны, а потом из лагеря. И моя мама бы не родилась, ну и я, соответственно. И вы, читающие эти строки, их бы не читали, а занимались какими-нибудь другими делами. И жизнь на земле потекла бы совсем по другому руслу. Господи, из какого хаоса, из каких нелепых случайностей мы все вышли! Я вышел. Нет ни логики, ни морали, ничего нет, только набор нелепых вероятностей. Страшно. Но если преодолеть страх и оглянуться назад, на свою, на вашу или, вот как сейчас, на жизнь моих бабушки и дедушки, сквозь набор хаотичных, необязательных штрихов проступает узор. И появляется красота, и логика, и мораль. Все появляется. И замысел Божий становится виден.

* * *

…Бабушка отыгралась на деде по полной. Два года он был у нее в рабстве, таскал портфель, делал за нее уроки, прислуживал и унижался. При этом она не подпускала его близко. Все разговоры о чувствах немедленно пресекала. Милостиво разрешала служить, но не больше. Чего только Славик не делал! Однажды даже нырнул в холодную апрельскую Москву-реку за унесенной ветром шляпкой. И был забран в милицию, между прочим. Вместо спасибо на следующий день Муся заявила ему, что он клинический идиот и безмозглая обезьяна. Отчаявшись, дед тайно бросил школу и поступил в артиллерийское училище. Только ради формы, уж больно красивая форма была у юных курсантов. Все девчонки от нее млели. Получив обмундирование, надраив черные хромовые сапоги до блеска, Славик гордо заявился к Мусе домой. Она в это время мыла пол в коридоре коммуналки. Увидев новоявленного курсанта, надутым павлином вышагивающего по невысохшим доскам, она так отходила его грязной тряпкой, что форма пришла в полную негодность. Дед ее, конечно, простил, но как бы условно-досрочно. До самой смерти он вспоминал тот случай с обидой.

– Ну ладно, я сглупил, выпендриться хотел, но форму-то зачем? Такая форма была, сапоги, сукно, пуговицы, эх…

Как-то в хорошую минуту я поинтересовался у бабушки, зачем она так жестоко обошлась с боготворившим ее Славиком.

– Ну во-первых, – начала Муся, – по мокрому полу ходить в сапогах – это святотатство. Во-вторых, этот юный Ромео не сообразил, что без него мне трудно будет сдавать математику. В училище он, видите ли, ушел. А как же я? Я привыкла уже к нему, даже полюбила, не хотела от себя отпускать.

– Бабуль, если полюбила уже, намекнула бы хоть как-нибудь. Ты же его два года мариновала. Жалко дедушку.

– Э-э-э, Витя, ничего ты не понимаешь: нельзя с мужчинами по-другому. Вот не понимаешь, потому что сам мужик. Ладно уж, так и быть расскажу. Он за эти два года меня на такой пьедестал вознес, на такую высоту поднял – выше облаков. Я до сих пор там, в небесах, на пьедестале для него.

– Ничего себе пьедестал! – удивился я ее словам. – Какой там пьедестал? Четыре года ты его с войны ждала, а потом – семь лет из лагеря, жена врага народа, с маленькой дочкой на руках, в нищете и голоде. Это пьедестал?

– Так поэтому и дождалась, – грустно улыбнулась бабушка, – что на пьедестале. Понимаешь? На таком пьедестале и всю жизнь прождать можно. И умереть не жалко.

Я кивнул. Я понял. Ком застрял у меня в горле. А что я скажу своей жене на девятом десятке, если доживем, и что скажет мне она, и захочется ли нам вообще разговаривать? Не знаю.

* * *