Жизнь волшебника

палаты, наполненной не больными, а счастливыми, уже пережившими все опасения, мамками? В

первый день после выписки она, набравшаяся в роддоме и хорошего и нехорошего, несколько раз

даже слегка, со смехом матюгается, так что у Романа от изумления падает челюсть. Чувства

переполняют её. Она снова дома, теперь уже с малышом. И всё у неё прекрасно. При лёгкой,

мягкой картавости неприличные слова выходят у неё совсем не грубо, а как-то забавно и даже

интимно. Первые роды, связанные когда-то с всевозможными страхами и даже раздражением на

беременность, были для неё душевно пустыми, и только эти, оттого что теперь её жизнь заполнена

всем набором душевных компонентов, переживаются полноценно. Теперь, словно раскрывшись,

она становится женственней, мягче и теплее, и не будь Роман постоянно подавленным чем-то, что

заставляет заподозрить (без особой, правда, ревности) его измену, то она покаялась бы ему в

своей глупости. Зря она болтала о какой-то «здоровой, взаимной нелюбви». Больше она

рисоваться не станет, потому что теперь-то уж точно без ума влюблена в своего мужа, обожая все

его чёрточки, которые словно ещё более узаконивают его и обостряют её чувство, аукнувшись в

106

ребёнке. И не будет она его больше звать по фамилии. Она и сама знает, что это не очень-то

красиво. Ей уже не надо ничего особенного от него. Был бы рядом какой есть, да и всё.

Роману от потепления Ирэн не по себе. Теперь ему не нужна никакая душевность жены, и хотя

его впервые, несмотря на новые хлопоты и проблемы, будто лёгким крылом обдаёт полноценным

семейным уютом, он старается его не чувствовать. В Голубике обнаруживается, наконец, как раз та

податливость на его внимание, которой он всё время ждал, только теперь он уже сам не способен

это внимание давать. В то время, когда Ирэн вторично и уже основательно переплавляется

материнством, Роман возвращается к состоянию вольного самца.

Главное для него уже очевидно: из семьи он уйдет. Хотя, конечно, это подло. И он знает это. Но

всё равно уйдёт. Семья не для него. Его судьба – быть свободным и одиноким. Его не удержит

здесь ни тепло, ни обязанности. Крепче всего Романа привязывает даже не свой, ещё крохотный

ребёнок, рождение которого тонет в заботах о кроватке, коляске, пелёнках и всем прочем, а

неродной Серёжка. Конечно, лучше бы этой привязанности не было. Где найти потом силы на

разрыв и хотя бы какое-то минимальное оправдание себя? Хотя, оправдываться здесь будет

нечем. Это станет совершенно очевидной подлостью. Главному принципу (всегда честно

относиться к себе – всё есть так, как есть) изменять не стоит и сейчас. Но что делать? Конечно,

обманывать никого не хочется. Куда приятней быть чистым и порядочным. А если остаться в семье

уже нельзя? Если влечение души к этой красивой женщине и детской мечте отошло на задний,

спокойный и словно отработанный план? Если хочется уже другой жизни? Наверное, изначально

все люди хорошие и не бессовестные. Бессовестными-то они становятся после того, когда по

каким-то причинам совершают что-то подлое, переступая через совесть. Всё банально и просто.

Что ж, если совесть, удерживая его, говорит, что уходить он не вправе, значит, он шагнёт и через

совесть. И, взяв на себя всю ответственность за этот шаг, ни на какой рай уж потом, конечно,

претендовать не станет. Сознательно греша, будь последовательным и после. И, сорвавшись в

пропасть, не хватайся ни за чью протянутую руку, потому что ты её недостоин. Это будет честно.

Всё чаще и чаще их мелкие, но едкие и всё более резкие семейные стычки заканчиваются

темой ухода. «В нашей жизни всё ложно», – вот главный довод Романа. И Голубике понятно, о чём

это он. Она сама создала слишком много всякой лжи. Только как отказаться от этой горькой

плесени сейчас? Как перевести своё показное снисходительное отношение к тому, что у неё на

самом деле в душе? Прямое признание и раскаяние во всём похоже на унижение. Она, конечно же,

любит мужа, но на унижение не способна.

– Не стану говорить тебе сейчас о своих чувствах, Мерцалов, – всё так же гордо говорит Ирэн. –

Теперь ты мне не поверишь. Решишь, что всё это просто для того, чтобы удержать тебя. Спрошу

только об одном: а как же твой ребёнок? Нельзя же быть таким эгоистом…

– Нельзя, – соглашается Роман, крупными кусками глотая вязкую горечь. – Но, оставив всё так,

как есть, я ничего не смогу ему дать. Счастье не изобразишь. Дети не должны расти в атмосфере

лицемерия и впитывать его в себя…

– Теоретик, – презрительно и горько усмехается Голубика, уже не помня собственных теорий. –

Что, какую-то книжку по педагогике прочитал? Прочитал, да, видно, главного не понял.

Ах, как жалки его нелепые доводы, но он готов говорить что угодно, лишь бы не согласиться с

ней, не позволить себя уговорить.

Голубика отворачивается, кусая свои уже давно коротко остриженные ноготки, но сказать

главного не в силах. И даже называть мужа по имени не выходит. Она знает, что это обижает его,

но для кого из нас чужая обида сильнее своей?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Девятка крестей