Жизнь волшебника

же не его сын, но от низости такого довода его даже передёргивает – неродным Серёжка не был

для него никогда. Серёжке-то отец сейчас даже важнее, чем тому, своему, в кроватке. Неужели у

него будет и третий отец? *5

* * *

Неизвестно, сколько перегорал бы ещё у дверей Роман, если бы Серёжка не сделал робкое

движение что-то сказать. Опережая его вопрос, Роман рвёт за ручку и выскакивает, наконец, на

лестничную площадку. Тут же он спохватывается о забытом чемодане, но понимает, что сейчас за

ним уже не вернёшься: страшно даже на мгновение напрасно обнадёживать Ирэн. Сейчас она ещё

сидит, так же застыло обняв сынишку. А через минуту, конечно, заплачет.

109

Ухватившись за перила, как моряк во время качки, Роман переводит дух. Сердце беспорядочно

трепещет на нервном взлёте, но тут, на нейтральной территории, уже нет синих глаз Серёжки и

Голубики. Сейчас надо просто спокойно и неслышно уйти. Роман почти на цыпочках по-воровски

спускается по ступенькам: ведь сейчас за дверью наверняка прислушиваются к его шагам. Только

что он ворует? Себя самого из своей неплохо устроенной жизни? Однако же, самое трудное

преодолено. Да, да, да, черт возьми! – всё это тысячу раз подло, но где взять силы против этой

низости, против древнего зова самца, мощным корнем проросшего через тонюсенький пласт

личности? «Да неужели я всё-таки ухожу? Ухожу от женщины-судьбы, от той, кого встретил ещё в

детстве?! Как мне это удаётся? Как удаётся уйти от детей? Как удаётся обмануть своих родителей

и добрейших родителей жены? Как получается обмануть Серёгу, который бросился к нам в

объятия, узнав, что мы всё-таки встретились? Что со мной происходит? Ведь я же добрый и

порядочный! Или уже нет? Да, конечно, нет. Я всего лишь привык считать себя таким. Но как не

измениться от того, что я делаю? Ведь я просто обязан уравняться со своими поступками. А если

так, то, значит, я уже подлец…»

Странно, что в этом тотальном дерзком разгроме собственной жизни обнаруживаются восторг и

наслаждение. Разрушение пьянит так, будто в жилы вливается какое-то дурманящее тёмное вино

(«тёмное» не от цвета, а от тьмы), позволяющее видеть реальность как на изломе или над

бездной. Испытывая это ощущение, Роман не задумывается о нём – до анализа ли тут сейчас?

Однако, задумавшись, он обнаружил бы, что со вкусом этого вина он знаком уже давно. Он знает

его ещё по вытаптыванию свежего снега в огороде, с момента, когда, поскользнувшись под дождём

на глинистой дороге, счастливый лежал спиной на хрупких сломанных груздях. А однажды было

так, что, купаясь на Ононе с Серёгой, они выстроили у воды целый дворец из песка. Тогда им

хотелось, чтобы их творение обязательно кто-нибудь оценил, но, придя на другой день, они

увидели, что их песчаный дворец кем-то растоптан. И тогда они построили его заново. Новое

творение оказалось ещё лучше вчерашнего. Закончив его, они несколько минут постояли,

полюбовались им, а потом с криком бросились и сами всё разрушили. Теперь им уже не хотелось

отдавать радость разрушения никому. А как быть с такой забавой Романа, когда он уходил на

окраину Пылёвки, к старой скале, и разбирал её, бросая камни вниз? Он делал это часами,

самозабвенно, как будто что-то созидая, в то время как это было откровенным разрушением. Тогда

ему было отчего-то неловко, стыдно и даже страшно перед кем-то невидимым то ли в себе, то ли

над собой за эту странную работу, дающую незнакомое удовольствие, пьянящую тёмным вином, от

которого нельзя было отказаться.

На крылечке у подъезда Роман останавливается, чтоб хотя бы на одну ступеньку утишить

сердце. Всё, что он видит: скамейка у подъезда, аллея голых акаций, низкорослый дом напротив –

кажется отчётливым и пронзительным. Пронзителен и колок даже вдыхаемый воздух, видимо, чем-

то похожий на саму разверзающуюся перед ним свободу, всасывающую, как вакуум, прямо с

крыльца. Но как, каким способом в неё войти? Куда теперь, в эту «сию минуту», как выразилась

Голубика, направить свои блудливые стопы? Вначале требуется переболеть уходом: вылежаться

где-нибудь, окрепнуть в новом состоянии, позволить обнажённой вырванной душе покрыться

известковой корочкой. А потом снять небольшую квартирку – своеобразный плацдарм для

дальнейшего завоевания женского мира и построения нового образа жизни. Для передышки же

вполне сойдёт и прежнее общежитие, где его, возможно, помнят вахтёрши, где живут люди из

бригады: пусть порадуются, что теперь он такой же, как они (особенно те двое, самые

завистливые). Вопросов там, конечно, не миновать, да уж он найдёт, что наплести в ответ.

Поразительно: лишь мгновение назад у него была семья, был дом, как средоточие всей жизни, а

теперь уже нет ничего, и сам он полное ничто. Немало требовалось отваги, чтобы отправить себя в

такое моральное (а по сути, конечно, аморальное) путешествие. Только что-то уж много дрожи

внутри. Нет, не тянет он на великого завоевателя, далеко отставая от примера знаменитых

исторических личностей, которые ради своих амбиций не только бросали жён и детей, но и кроваво