Жизнь волшебника

И снова оба надолго смолкают, привыкая к новому состоянию, в которое они входят, переступив,

наконец, порог молчания. Когда Светлана ждала Романа, то чувство её было заочным и более

решительным. Находясь внутри души, как в коконе, оно жило само по себе и не требовало никаких

действий, никаких проявлений. Даже письма, и те Света, казалось, писала сама для себя. Но вот

они, минуты, когда этому чувству требуется как-то выразиться вовне. Но как?! Видя Романа рядом,

физически чувствуя его высокий рост, умом понимая всю серьёзность этого человека, прошедшего

армию, она не может не робеть и не свёртываться внутрь к испуганной душе. Ей кажется, будто

Роман свалился на неё слишком быстро и неожиданно. Она, оказывается, просто не готова к

такому «сверхпарню», потому что до армии он был не таким «страшным». Да она бы уж лучше ещё

его подождала, чем что-то делать сейчас.

– Присядем, поговорим, – предлагает Роман, указав в темноте на чью-то скамейку, уже на

подходе к её дому.

Но Свету его предложение будто подстёгивает: она ускоряет шаги. Роман даже

приостанавливается в замешательстве. Потом уже около самой калитки он догоняет Свету, берёт в

ладони её похолодевшую ладошку. На лице этой красивейшей девушки лежит пёстрый тёплый

свет, пробивающийся с веранды сквозь черёмушную листву, и в душе Романа что-то и впрямь на

мгновение устремляется ей навстречу. Света же с постоянным, неослабевающим усилием

вытягивая ладошку, смотрит с таким ужасом, что его пальцы разжимаются сами собой. Да нет же,

нет на её лице красоты, которая ему почудилась на миг: всё в этом лице правильно, но без тепла

родного…

Света убегает за ворота. Вытянув шею, Роман смотрит поверх забора на хлопнувшую дверь

веранды и, ничего не понимая, бредёт домой. После всех намёков матери, после выжидательных

взглядов самой Светы её просто дикое бегство вызывает лишь недоумение.

Во второй вечер она, хоть и полуотвернувшись, но всё же опускается на скамейку, на которую

первым «показательно» садится Роман. Воодушевлённый кавалер передвигается ближе, потому

что на таком отдалении просто не говорят, но Света тут же вскакивает, испуганно взмахнув руками.

«Пугливая Птица, – грустно думает Роман. – Хорошо, хоть не улетела совсем. Теперь я знаю, как

тебя звать…» И усадить её уже не удаётся. То же происходит в третий и четвёртый вечера: Света

встаёт или отодвигается при малейшем подозрительном, на её взгляд, движении Романа. А если

уж она поднялась, то для её нового усаживания требуется специальная клятва о неприближении.

Роман же всё надеется заглянуть ей в лицо и в глаза, чтобы проверить, могут ли сцепиться их

души? Да и какое тут может быть общение, если не видеть глаза друг друга? Всё отрывочно,

односложно, натянуто, холодно, как будто каждый постоянно лишь сам по себе.

29

Однажды к ним подходят Боря со своей Кармен. Их заметно издали: свет луны в этот вечер

такой ясный, что даже земля видится серебристо-беловатой. Боря, коротко похохатывая,

рассказывает какой-то анекдот. Приходится и Роману перейти на анекдоты. Тоня смеётся открыто,

заразительно. Она не так красива, как Света с её писаными чертами лица и персиковым цветом

кожи. В Тоне вообще какое-то несоответствие: при полных губах – небольшие глаза и маленький

носик. Её лицо привлекательно уже на какой-то последней грани: хотя бы чуть-чуть измени какую-

то одну его чёрточку, и вся привлекательность уйдёт в минус. Но, кажется, в этой-то рискованности

и есть главная изюминка её облика. Роман отмечает в ней и нечто новое, чего не помнил раньше –

это забавные ямочки на щёчках, которые ему почему-то хочется назвать цыганскими. Хотя почему

именно цыганскими и сам не поймёт – при чём тут цыгане? А ещё Тоню-Кармен красит счастье,

просто плещущее из неё и будто вывернутое в лёгкое подтрунивание над тяжеловатым,

медлительным Борей. Тот спокойно, с массивной ленивостью сносит её шпильки, делая вид, что

больше увлечен транзисторным приёмничком с длинным блестящим штырём антенны, который он

гоняет по всем свистяще-улюлюкающим волнам и диапазонам.

– Стоп, стоп, тормози! – останавливает его Кармен в одном месте. – Крути обратно колесо!

Боря беспрекословно выполняет команду своего командира, отрабатывая назад. А там песня:

Вот кто-то с горочки спустился,

Наверно, милый мой идёт.

На нём защитна гимнастерка,

Она с ума меня сведёт…

Певица поёт широко и с чувством:

– Какая песня! – восхищённо шепчет Кармен. – Тихо! Всем тихо! Как красиво… По-человечески

красиво. Особенно это: «наверно, милый мой идёт». Как я всё это представляю. Как я люблю такие

песни…

Эти слова «наверно, милый мой идет» она произносит с такой затаённостью, будто вынимает их

из собственной души, а потом так же мягко и бережно укладывает назад. Боря, снисходительно

хмыкнув и понимая, что это, на миг открытое чувство, принадлежит ему, обнимает Кармен за

плечи, и она, ещё мгновенье назад дерзкая, насмешливая и чуть высокомерная, словно осекшись,