Жизнь волшебника

маши рукой-то, не маши! – кричит она, даже пристукнув кулаком по столешнице. – Вот придётся

тебе на ней жениться, так попляшешь!

Брошенное матерью в сердцах заставляет присесть и задуматься. А если и в самом деле так?!

Ну, а что в таком случае делать? Это первая близкая ему женщина. Как обойтись теперь без

запаха её волос, без ощущений её упругого тела? Именно с Наташкой всё, вложенное в него

природой и определяемое отцом как «дурь», находит выход и успокоение. Уже само её

существование даёт Роману ощущение уверенности в жизни, делает его мужчиной. Никогда

раньше не чувствовал он себя таким трезвым и самодостаточным. Как же отказаться от неё?

Роман думает об этом целый день, гвозди влетают в штакетины и прожилины, как в масло, а

решения нет. Да и как оно, это решение, придёт, если мечтается-то весь этот день лишь об одном:

скорее бы вечер и – Наташка.

Сломанного штакетника почему-то больше всего в центре около правления совхоза

(специально его тут ломают, или что?), там, где всё движение села как на ладони. Отец, отмечая,

кто куда едет и что везёт, комментирует хозяйственный смысл каждого перемещения.

Бестолковщины в этом движении, по его мнению, столько, что раздражение своё он передаёт лишь

самыми доходчивыми, первыми и прямыми, незатейливыми выражениями.

Наиболее густым наслоением матов кроет он всякий раз проезд коричневой директорской

«Волги». Эта машина умеет ходить как-то необычно: медленно, вкрадчиво, бесшумно. Даже в гору

она катится будто сама по себе, существуя вместе с хозяином в отстранённом, чуть нездешнем

мире.

– Токо бензин зря жгёт, – злится отец. – Хотя чо же ему не ездить? Залил с утра полный бак и

катайся себе. Ты думашь, он куды-то по делу? Не-е-е. Вот останови да спроси: Никита Дмитрич,

будь добр, скажи, куды поехал? Так вот точно говорю – не знат.

Роману директор Трухин (которого за глаза называют Трухой) помнится по пожару,

случившемуся у них в первый год его директорства, когда Роман учился ещё в десятом классе.

Тогда ночью загорелся склад с витаминно-травяной мукой. Трудно забыть эту захватывающую

картину, когда огонь азартно и с хрустом пожирал дощатое строение с шиферной крышей, когда

языки пламени багрово и дымно вплетались в живые зелёные кроны тополей над крышей. Листья

сохли на глазах, горели, отрывались от веток и, искрясь, уносились в тёмное небо. Люди тогда

стояли и рассуждали, что если уж этот склад горит, так пусть дотла и сгорит – строить новое на

чистом будет легче.

И даже тогда, ночью, директор подъехал на своей коричневой машине, как будто днём она у

него вместо пиджака, а ночью вместо пижамы. Солидно вылез из неё, осмотрелся, нахмурился.

Хорошо помнится его выдвинутая массивная челюсть и белёсые ресницы в плоских отблесках

огня.

33

Трухина на тот момент в селе ещё толком не знали, потому что он был прислан откуда-то

райкомом для укрепления созданного совхоза. Наверху почему-то решили, что хорошим колхозом,

который был здесь раньше, могли управлять местные председатели, а вот совхозом способен

руководить лишь кто-то посерьёзней. Главная солидность и авторитетность первого директора

совхоза заключалась в том, что он являлся депутатом двадцать какого-то (кроме парторга никто не

мог запомнить, какого именно) партийного съезда. Правда, неугомонный Огарыш и сейчас

комментирует факт его делегатства куда проще.

– Вот что такое съезд? – рассуждает он как-то дома, швыркая щами из кислой капусты. – Ну,

съехались в Москву мужики со всего Союза, посидели в этом самом дворце, пошоркали маленько

штанами бархатны кресла, речь послушали, котору мы тоже слышали, токо по радио и котору

потом во всех газетах пропечатали так, что эта речь все остальные новости из газет повыдавила.

Вот и всё. Разница токо в том, что они там ладошками пошлёпали, а мы в скобочках прочитали:

«аплодисменты», «долгие, продолжительные аплодисменты», или «бурные, продолжительные

аплодисменты, переходящие в овацию». Так оно чо, это шлёпанье, ума добавлят? Или если бы я,

как тракторист, посидел там с галстуком на шее, так чо, у моего трактора тяга бы утроилась, или на

полях тот же хрен американский повымерз, ну или, в крайнем случае, скукожился? Так што ли?

– А ты бы прикусил язык-то да помалкивал со своим хреном американским, – выдаёт своё

резюме Маруся, – а то он у тебя, как помело, метёт чо ни попадя. Гляди, дотрепишься…

– Но, дотрепешься тебе. Теперь уж годы-то совсем други.

Возможно, сторонний директор знал, что следует делать в новом хозяйстве, да жаль, не ведал

того, чего делать нельзя. Ошибка, которую не совершал до него ни одни местный председатель,

состояла в том, что он допустил к власти Ураева Степана Степановича – хитрого, откровенно

наглого мужика, который эту власть спал и во сне видел. Обычно, когда в Пылёвской средней

школе проходили «Мёртвые души» Гоголя, то ученики при знакомстве с литературным портретом

Чичикова сразу вспоминали Степана Степановича. Правда, совпадая внешностью с гоголевским

героем, Ураев был куда хитрее его и жёстче. Обаяние же Чичикова отсутствовало в нём