Жизнь волшебника

похожими на древесину перевитого берёзового ствола, а с другой – такое утилитарное отношение к

сыну Божьему, да в придачу, и своему…

Однако, и своё отношение, и даже свои эмоции по поводу этого факта Роман тоже не может

определить точно. С одной стороны – это же замечательно, что он ещё хоть чем-то, пусть даже

самим своим теплом нужен прежнему миру, отделённому от него словно перегородкой. Приятно

ведь представлять, как эти жёлтые пушистые комочки (можно сказать, в каком-то смысле твоё

потомство) бегают потом по двору и подрастают, как петушки пытаются хрипло кукарекать и

драться. Конечно, здорового человека это, наверное бы, оскорбило, но не того, которому, в

545

сущности, уже отказано в жизни. Так что, ему ерепениться ни к чему… У него своя, если можно так

сказать, жизнь, у него всё своё, всё не такое, как у других: иные радости, горести, утешения. Мать о

нём заботится, значит, и он должен чем-то отдавать. И не надо её осуждать, она поступает в этом

случае нормально и непосредственно. Ей это надо, и она это делает. И всякая там мораль здесь

вовсе ни при чём. Спасибо матери за то, что она даёт ощущение хотя бы такой его необходимости.

Однако на одной-то благости тоже долго не протянешь. Ему необходимы и отрицательные

чувства. И тогда неплохо ощутить себя униженным и оскорбленным. Как же это возможно, что он,

живой человек (а человек – это звучит гордо!), используется, как инкубатор, как машина для

производства цыплят!?

* * *

Время между тем, как и обычно, идёт всё теми же рывками и толчками, без всяких внешних

впечатлений, запахов, ощущений, и поэтому всё в нём размыто, как на бледной, малоконтрастной

фотографии. Отмерять и чувствовать его (даже не само время, а какую-то его тень) по-прежнему

нелегко. Мысленные часы, вывешенные в углу тёмного внутреннего пространства, очень

приблизительны. Мышление даёт сбои, как при проскальзывании шестерёнок. Иногда Роман не

может даже считать из-за сомнения в правильном порядке цифр. В его отдельном мире ничто не

подтверждает их принятой последовательности. Для счёта ему нет необходимости произносить

про себя название цифр, потому что они сами возникают перед воображаемым взглядом. И если

вместо очередной цифры вдруг появляется какая-то другая, то он не сразу замечает ошибку.

Иногда мышление зависает в замешательстве, теряясь, в какую сторону (в сторону нарастания или

в сторону уменьшения) следует двигаться. Нечто похожее – и с воспоминаниями. Случается, что на

общей пластинке жизни оказываются сбитыми все дорожки, все дни и годы. И тогда трудно точно

установить, например, то, с кем из своих женщин он жил сначала: со Смугляной или с Голубикой?

Какие события следовали за какими? Всякая естественная для реальности временная связь

разрушена, и, чтобы сохранить хоть какую-то последовательность событий, приходится намеренно

сцеплять их логическими скрепками, похожими на скобы, которыми в необходимых местах

скрепляют брёвна дома. А ведь, по сути, это похоже на конец. Безумие, возможно, и начинается с

распадения памяти, воображения, мышления. Иногда, очнувшись и не улавливая никаких звуков,

Роман не может сразу сообразить, в каком измерении он сейчас: во сне, в реальности или снова в

мире неживых. «О Господи, – думает он в такой момент о себе, – да кто же это? Я это или кто-то

другой? И если это «я» ощущает кого-то, то оно ощущает меня или не меня?»

К нему проникает волна неясных звуков, шорохов и от чего-то рассерженный голос матери:

– Болтун! И как он сюда попал?!

И пока он осмысливает услышанное, мать добавляет:

– Ещё один! Да что же это такое-то, а!? Они вроде бы и на солнце не лежали.

Как хорошо, что он слышит её слова. Они как точка отсчёта. «Болтун» – это яйцо не пригодное

для высиживания. Значит, новая закладка? Значит, снова весна? Значит, минул очередной год, и

матери нужны новые цыплята? Сколько обдумано за этот год! Просто всё обдуманное не всегда

удаётся удачно подверстать к чему-либо уже стабильному, и тогда оно улетает куда-то (и, может

быть, достаётся кому-то другому, когда к тому приходят какие-то неожиданные мысли, видения,

сны?)

Плавание от обоготворения до ненависти матери продолжается. Эти полюса необходимы,

чтобы оставался хоть какой-то, хотя бы приблизительный каркас внутреннего эмоционального

мира.

«Как низко относится она ко мне! – твердит он сегодня, находясь на полюсе чудовищного

унижения и чувствуя себя совершенно оскорблённым. – Я обычный инкубатор! Почему бы матери

просто не удушить меня подушкой!? Как передать ей мою мысль, моё желание? Ей это совсем не

трудно. Ведь однажды она уже пыталась сделать что-то подобное. А сейчас для неё это совсем не

опасно. Никто её даже не заподозрит. Но как это освободит меня! Как сладко было бы мне уйти

сейчас уже навсегда… Кроме того, у матери есть и другие безобидные способы. Она ведь может

просто не кормить меня, и я даже не буду знать, голоден я или нет. Я обнаружу лишь ещё более

быстрый распад мышления, для которого не станет хватать энергии. А потом эта память погаснет,

как при засыпании, и всё. А почему мне не поможет какая-нибудь случайность? Хотя бы тот же