Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах

Тем не менее моду на такой эксцентричный уход из жизни задавали поэты, писатели, студенты и экзальтированные барышни.

Удел и рок печальный их —
В себе убить себя самих!

(Вальтер Скотт. Песнь последнего менестреля).

В Санкт-Петербурге бульварные газеты ежедневно сообщали о том или ином трагическом случае, связанном с самоубиенными. Странная эпидемия всерьёз встревожила городские власти, ведь только за первые три месяца 1907 года в столице и её окрестностях зарегистрировали 241 случай самоубийства, из которых 153 закончились смертью. Как удалось выяснить полиции, в числе побудительных мотивов на первом месте стояла «безвыходная материальная нужда», на втором — «неудовлетворённость жизнью и обманутая любовь», затем следовали «тоска по умершим и исчезнувшим родственникам», «растрата и припадок психической ненормальности». При этом большинство самоубийц принадлежали к интеллигенции.

По данным Петербургского статистического отделения, в каждый из летних месяцев 1908–1910 годов происходило по 125–130 самоубийств и попыток к ним, в остальные месяцы — 80–120, затем их число стало немного снижаться: в июне 1911 года зафиксировали «всего» 62 попытки суицида — 44 мужчины и 18 женщин, большинство из которых было вызвано семейными неприятностями, разочарованием в жизни или безысходной нуждой.

По словам известного психиатра, доктора медицины и известного борца за всеобщую трезвость русского народа А. Л. Мендельсона, «эпидемия самоубийств» «заставляет думать о неотложной необходимости планомерной организации борьбы с этим непрекращающимся явлением» [1.181].

Однако, как отмечал в своей публицистической статье «О самоубийствах» Василий Розанов: «Нужно быть осторожным. Один гроб может потянуть за собою ещё гроб. Есть паника, ужас всех. Вообще есть коллективное собирательное, народное в страстях, по-видимому, индивидуальных. Обратно унизительной „панике“ может образоваться горделивый и горячий ток, увлекающий слабых к мысли о волнах горя, тоски, недоумения около „моего гроба“. Ведь есть вообще посмертные ожидания; есть страстнейшие желания „того, что может произойти только после моей смерти“. Не на этом разве держится социализм, опирающийся на „то, что будет после меня“ и чего ни в каком случае не будет „при мне“, не „будет при жизни“ вот этого социалиста. А идут… Умирают… Отчего же не умереть „ради великих волн чувства“ вслед за „моим гробом“, вокруг „моего гроба“? Самоубийца получит никак не меньше того, что „жертвующий собой“ социалист…» [1.218]

В свою очередь поэт-эгофутурист Иван Игнатьев (Казанский) написал в своём единственном стихотворном сборнике «Эшафот: Эго-фигуры»:

Я жизнью Жертвую — жИВУ…
Палач бездушный и суровый!
Я все сорву твои оковы —
Я так хочу!
Но я умру, когда разряд
Отклонит Милостивый вестник…
Хочу смертей в Бесчестном кресле!
Хочу! Хочу! Хочу! Я рад!..

Следуя своим творческим принципам, поэт покончил жизнь самоубийством 21 января 1914 года — перерезал себе горло опасной бритвой в день своей свадьбы.

Эта смерть, по всей видимости, оказалась для Владимира Маяковского в каком-то смысле «пробой пера». Случившаяся трагедия всколыхнула весь русский авангард, и не только товарищей И. В. Игнатьева по «Интуитивной ассоциации эгофутуризма», но и С. Боброва, В. Хлебникова, И Северянина, Т. Чурилина, самого В. Маяковского. На фоне бульварных публикаций о кровавом, в прямом смысле этого слова, событии Хлебников в четверостишье, включённом им в повесть «Ка», посчитал такой способ уйти из жизни не иначе как богоборческим актом:

И на путь меж звёзд морозный
Полечу я не с молитвой,
Полечу я мёртвый, грозный,
С окровавленною бритвой.