Жизнь, Живи!

И, стоя над беззащитной травинкой, которую оберегают разве что чуткие звёзды, с самого-самого детства – строго же о себе, обо мне, (исподволь! исподволь!) разумел: жить надо для чего-то… разом всего – для Всего!..

Чувства эти во мне, в ребёнке, витали, конечно, как грёзы, как сны – притом самые прозрачные, зыбкие.

И конечно же, любое выражение на лице моей мамы – по самому значительному, стоящему того, поводу.

Ну, я и научился разгадывать малейшее выражение – так и скажу: малейшего лица.

Привык я с ранних лет и к тому, что вся наша семья в деревне – чем-то значительная.

–– Детдом! Детдом! – только и слышно в нашем доме с утра до вечера. Мой папа там – директор, мама – воспитатель, тётка – воспитатель.

В первые-то годы жизни я помню маму – только во сне: поправляет на мне одеяло…

Оглушительна и бездна: между небрежностью домашних между собой – и степенностью, даже солидностью их на людях.

Чужой кто к нам заходит – все сбегаются в прихожую: что хоть случилось?..

Но я, кто бы ни пришёл, всегда всем рад: мама улыбается, как Деду Морозу, папа как-то чуждо нетерпеливо покашливает, сёстры церемонно и умно кружат… А баба Шура обретает даже право вести разговор: про здоровье, про корову, про соседку… На всю жизнь интересно!..

Но приходят к нам редко…

Мама чуть глянет на меня с бровями сдвинутыми – и сёстры, заметив это, сразу тащат меня за обе руки в угол.

Лишь тётя Тоня ко мне иногда открыто нежна – но пугает меня своим неожиданно-прихотливым взглядом и вопросом:

–– Пащя, ты меня любищь?

И я костенею и задыхаюсь от, как ощущаю, насилия надо мною!..

Тётя Тоня так и всю жизнь: то уходила, то уезжала к своем, к её, ценным подругам.

Сёстры, неустанно скандаля, даже в школу ходили врозь.

Я, конечно, врозь с каждой из них.

Время, которое у кого-то время, наверно, шло.

В школе так: Настя на один класс старше Кати. Я – на два класса моложе Кати. Впрочем, и на переменах, в коридоре и в зале, мы все трое – словно незнакомые. Если же сёстрам уж очень нужно что-то у меня спросить – то они подходят ко мне с круглыми птичьими глазами, и я вижу что они не просто, как дома, злые, а – страшные…

Настя, придя из школы, прилежно выкладывает учебники на стол.

Катя, став старшеклассницей, швыряет папку на кровать:

–– В душу мать, учиться надоело.

Настя шьёт, готовит – Катя слушает магнитофон.

Обе ходят и в клуб каждый вечер. Опять же – врозь.

Самый дерзкий выпускник уже имеет какую-то волю над Катей и даже удостаивает внимания меня:

–– Скажи Катьке, пусть придет к мосту!

Я, любя Катю, конечно, ей не скажу.

Мама и баба Шура на ту же, как догадываюсь, тему шушукаются о тёте Тоне:

–– Я ей говорила!

–– Ну что теперь…

А у меня, из класса в класс, нарастало что-то моё – возмущение на несправедливость учителей, на лицемерие одноклассников.

Мама, слушая, что-то делает. Молча.

Сёстры речи мои слушают между прочим: они и так знают все школьные дела.

Но всё чаще ввязывается Настя, уперев руки в бока, со своим хлестким криком:

–– И что ты хочешь сказать?!

Где-то подслушанная ею фраза.

Мама только тут заговаривает:

–– Ты слушайся Настю! Ты слушайся Настю!

И я немею от досады: оказывается, их возмущали не мои рассказы, а моя ретивость!..

–– Психобольные, – басит Катя отчётливо, пользуясь нашей паузой.

Она, Катя, смотрит на меня, наедине, тоже какими-то… несолидарными глазами:

–– Какая девочка в классе тебе нравится?

Но я лишь краснею… так как знаю, какая.

…Тайна! – Тайна уже давно, словно кокон, окружает меня…

Я мечтаю и выжидаю… побыть в доме одному.

Тогда я стремительно достаю из моего ящика в комоде пластинки…

Огромные, в картонных коробках… (Купленные мною, якобы, зачем-то для школы…)

Проигрыватель ветхий каждый раз умоляю…

Сонаты!.. Симфонии!..

Слушаю стоя…

Стоя – перед прошедшим, настоящим и будущим… одновременно… Перед чем-то – Всем!..

Сам же… поглядываю в окно на калитку…

…Время для всех по-прежнему шло и шло.

Мама с папой разговаривают всегда с глазу на глаз, и когда я их вместе застану, мамино молчание – несчастное, папино – виноватое.

И ругались бы, как раньше, – да другие заботы не дают!..

И я, уже старшеклассник, серьёзно-жизненно гадаю: ведь нет, пожалуй, ничего, чего бы им недоставало… чего же им недостаёт?..

Но уношу с собой их молчание:

–– Вот и живём мы вместе, и уж так давно. Даже и дети выросли. И что будет?.. Жизнь детей будет!.. И что будет?..

Так же явно и терпко ощущается что-то самое-самое и в жизни сестёр: окончив школу, более-менее подружились, иногда среди разговора обе умолкнут, замрут и, словно встретившись после разлуки, проницательно и состязательно глядят в глаза друг дружке…

Сама тишина тогда мне, для меня, за них говорит:

–– Я, сама видишь, живая и живу!.. И я, сама видишь, тоже живая и живу!.. Ну, а как же ты сама-то в жизни?.. А ты как?.. Ведь жить надо как-то по-настоящему!.. И я бы по-настоящему!.. Я ещё, вот увидишь!.. И я ещё, вот увидишь!..

И тут я вспоминаю, что мы, все трое, были маленькими…

Сёстры мои обе красивые. Обе готовили и шили. Катя даже, пожалуй, лучше Насти, когда захочет. Обеих хвалили соседи и знакомые.