Жизнь, Живи!

Следователем я работал в моём, так сказать, родном районном городе, где жила и живёт Катя. И она раза два-три, за всё время, приходила ко мне, то есть – в кабинет, как говорится, просто так… Смотрела на меня, склонив-то чуть голову к плечу, странно… как бы выражая: "И ты думаешь, что это всё?.." А один раз приходила с каким-то мужчиной, будто бы ему для консультации: то есть с очередным Эдиком – чтобы его, как я понял, "загрузить"… Маскарад. Однако: где ты, сестра?..

Потом, став писать, я уехал в "область" и с Катей почти не виделся, лишь случайно в деревне.

Заметил: когда приезжаю в деревню – с Настей… вообще не разговариваем.

Молча в доме я что-то трону: ну, самовар включу – Настя мне:

–– Ты тут не командуй! Чего ты тут командуешь?

Сдержанно горюю… нехотя придумываю приемлемое и – молча, молча:

–– Да не собираюсь я никем командовать!.. Вот ещё! Кто вы такие, чтоб я командовал вами!

Сёстры сами между собою говорят только с глазу на глаз и, слышать случается, кратко: одна басит, другая тявкает

Уезжаю из дома – а в ушах всё:

–– …андуй!.. …андуй!.. убей!.. убей!..

В замеченной действительности все собираются вместе лишь весной и осенью и лишь на огороде, и лишь для молчаливого труда… Так что общим оказывается – даже и не сказать: продукт труда – увы, "продукт питания"…

В реальности, которой нет и не было – да и лучше, если её совсем не будет, – я с сестрою, с Настей, веду такие, например, диалоги:

–– Паша, надо всё в доме делать.

–– Так и делай.

–– Кто? – Я?!..

–– А почему я должен всё за тебя делать?

–– А кто же ещё?

–– Замуж выходи.

–– Мужики-то все непутёвые!

–– Конечно-конечно. Мужики все гады. И хуже всех я.

–– Вон как…

–– Да. Мужики все плёвые. И поэтому ты делала Мишку пальцем.

–– Ах ты!..

–– Вот-вот!.. Мужики все сволочи. И поэтому ты родила именно мужика.

Угрюмая и несуразная эта реальность… першит в моём горле чуждым мне гневом.

…Мишка, подрастая, вёл себя как-то натурально, наглядно озабоченно: ни на что подолгу не смотрит, быстро переводит глаза с одного на другое… На людях – всегда опустив голову и косясь так по сторонам…

И каждый случай с ним – для меня, разумеется, разумеется, целая притча…

На кухне с осени, как всегда, стояла огромная деревянная бочка (самодельная, папина) с квашеной капустой, сверху которой на деревянном круге – кучка камней, как положено для гнёта.

А за бочкой, под столом, была, из года в год, бутыль стеклянная с домашним ягодно-яблочным вином – аж трехведёрная.

И вот раз. Мишка бегал, как привык, по всему дому беспрепятственно, сумасбродно. Подбежал и к бочке. Схватил ладошками… мокрый камень…

И три ведра! – Пахучие, кислые! – Растеклись по кухне!..

Я – я вытаращился, как заколдованный, уставился молча на домочадцев. И ожидал – да! – последствий…

Мишка убежал куда-то, что ли, в спальню, затаился, притаился…

Родители же – но родители мои, моя мама и мой папа, ни слова не сказав, деловито взялись за тряпки… и стали молча ползать по кухне, подтирать кислое, кислое, кислое…

Я стоял в дверях над ними, опустив руки, опустив голову… Я вдыхал большими откровенными ноздрями едкий молодой и грязный запах… и едкий и чистый запах моей памяти: о цепкой, за мое предплечье, руке мамы… о крепких, за мое ухо, двух пальцах папы…

Настя, руки в бока, тоже, оказалось, стояла за моей спиной – над ползающими родителями. И тоже молча.

Мама и папа, кряхтя, то и дело отжимали тряпки в помойное ведро.

Молчание это было – само собою разумеющееся.

Папа, с молчаливого согласия мамы, да и Насти, про-го-во-рил – наставительно, осведомлённо-педагогично:

–– Не кричите на ребёнка.

Я ощутил… что меня на кухне… нету… Так как память… у всех людей… есть!

Год за годом – Настя приезжала с Мишкой, уже школьником, глаза у которого бегали уже привычно, опытно.

К матери к своей, на любое слово её, было у него одно восклицание – заготовленное:

–– Да-а?!.. Да-а?!..

Капризное и обвиняющее.

И, судя по всему, – за отсутствием лексикона…

Настин хлёсткий голос на него сделался уж истошным, изнурительным.

Я живал и в деревне, и в городе, служил в армии, учился и в школе, и в вузе, работал следователем, и не где-нибудь, а в милиции… Но никогда не слышал, чтоб мать так громко кричала на своего сына… вообще ни разу во всей свой жизни не слыхивал… чтобы живой человек так оглушающе орал на другого живого человека!..

И это – учительница… И – в присутствии двух воспитателей детского дома…

…Мою первую книгу родители взяли в руки… как бы недоуменно: наслышаны были о ней заранее, а главное – намеренно равнодушно…

Папа, как всегда при маме, чутко помолчав, широко почесал затылок!..

Мамин голос был, в эту минуту, чуть-чуть… вибрирующий:

–– Что толку-то?!

–– Как?!

–– Что толку-то?

–– Это и есть толк!

Я, однако, ощутил, что моя книга в мой руке сделалась весомее.

"Что толку-то"! – Обычный, теперь уже – истерический, намёк.

И впервые, может быть, во мне летуче пронеслось: не стыдно ли мне за маму?.. И впервые мысленно произнес: мать…

Отчетливо же: мне стыдно за себя… Или – за кого?.. Или – за что?..

Папа – отец… – отслужив службу молчания и этим как бы обретя право хоть что-то сказать, чуть осмелел: