Жизнь зовет. Честное комсомольское

Как хорошо сидеть на просторе бескрайного поля, с миской горячего супа на коленях! Умело или нет он приготовлен — кто его знает! Но после шести часов работы невозможно припомнить что-либо вкуснее этого супа с крупно накрошенной картошкой, с пшенной крупой и с жирными кусочками баранины.

Павел аккуратно завертывает в бумагу немытую миску.

Около него останавливается Рита. На ней коричневое, измазанное землей пальто с поясом, на ногах теплые носки и туфли. Голову, как русские молодухи, она повязала серым в крапинку ситцевым платком. В руке у нее надкусанный турнепс.

— Хочешь? — спрашивает она и улыбается. — Сочный и сладкий!

— Хочу! — говорит Павел, хотя и равнодушен к сладкому.

— Ну, тогда бежим! Там целое поле турнепса!

Они бегут сначала по картофельным межам, потом пересекают дорогу, пробираются в мелких лесных зарослях и выходят на поле турнепса. С двух сторон поле огибает другое, больше чем наполовину убранное, еще такое непривычное в Сибири, — поле кукурузы.

Павел никогда не видел, как растет кукуруза. Он останавливается и рассматривает толстые стебли, поднимающиеся выше его головы, длинные отвислые листья, напоминающие листья комнатного цветка — амариллиса.

— Походит на пальму, а идет на силос, — говорит Рита. Она стоит на поле турнепса, и ботва закрывает ее ноги до колен.

Рита и Павел рвут турнепс в обе руки, чтобы отнести ребятам.

— Он хорошо утоляет жажду и вкусно хрустит на зубах, — смеется Рита. У нее задорно морщится короткий носик и в глазах прыгают веселые искорки.

Обратно они идут медленно. Павлу хочется, чтобы путь этот был как можно длиннее, потому что ему нужно поговорить с Ритой, многое спросить у нее. Но он молчит. Заговаривает не он, а она:

— Ты кем хочешь быть?

— Не знаю.

Павел отвечает искренне. Когда он думает о будущем, ему рисуется темная, беззвездная ночь.

— Не знаешь? — удивляется Рита. — А я — педагогом. Что? Неинтересно?

— Почему? — пожимает плечами Павел. — Если влечет к этому делу, то интересно. Но я бы не мог быть педагогом.

— Почему? Разве неинтересно воспитывать человека, помогать избавляться ему от всяких недостатков?

— У тебя что, мать учительница?

— Нет, отец педагог. А у тебя?

— Мама у меня работает воспитательницей в детском саду. А отца нет. Впрочем, есть, но он ушел от нас, когда мне было двенадцать лет.

— Ушел! — с возмущением и ужасом говорит Рита. — И ты его любил?

— Очень любил. Больше всех на свете.

Рита с состраданием смотрит на Павла.

— Знаешь, Павел, — говорит она, — как бы я хотела быть такой, как Макаренко! Вот дали бы мне колонию малолетних преступников, и я бы их перевоспитывала.

Яркая краска заливает лицо Павла.

— Думаешь, это легко? — говорит он. — Трудно перевоспитывать не только настоящих преступников, но даже и тех, кто случайно совершил преступление, потому что и у этих на душе такой мрак, такое отчаяние…

Рита слушает Павла. Она чувствует: что-то в этом разговоре задело его за самое сердце. Волнение охватывает ее, и она смотрит на Павла настороженным взглядом.

«Ни на один день невозможно отойти от прошлого, — думает он, — решительно все напоминает… Уехать бы в другой город или куда-нибудь на Север…»

И он представляет снежные горы, карликовые березки, покрытые пушистым серебром куржака и непроглядную, спокойную ширь тундры.

Они уже подошли к картофельному полю. Павел молча отходит от Риты, берет свою лопату и с ожесточением всаживает ее в землю.

К вечеру на коне прискакал из правления колхоза рябой, толстый парень.

— Кончай работать, замерять буду! — командует он и идет по полю, неодобрительно поглядывая по сторонам.

— Картошку пооставляли! — говорит он, наклоняясь. — Что это? Что это? — приговаривает он сердито, поднимает картофелины и, прищурив глаз, долго целясь, запускает их в кучу. Видимо, это доставляет ему удовольствие.

— Поначалу прощается, — говорит он обеспокоенной Римме Владимировне, — а завтра такую работу принимать не буду.

Он снимает привязанный к седлу двуногий деревянный треугольник и замеряет обработанное учениками поле.

Деревянные ноги проворно шагают по полю, и так же проворно парень считает:

— Два, четыре, шесть, восемь, десять, двенадцать.

Тихон бежит сзади и тоже считает вслух. Ему кажется, что придирчивый парень обязательно просчитается.

Через некоторое время парень и вспотевший Тихон подходят к толпе ребят.

Парень на ходу пишет в записную книжку.

— Четыре гектара восемьдесят соток, — говорит он, — делю на двести сорок.

— Стоп! — с восторгом ловит его Тихон. — А дежурные по кухне, дежурные по общежитию?

— Сколько же их?

— Семь да шесть… всего тринадцать человек, — говорит Римма Владимировна.

— Двести сорок, отнимаю тринадцать, — водит карандашом по бумаге парень, — получается двести двадцать семь. Четыреста восемьдесят делю на двести двадцать семь. По две сотки на брата.

— С небольшим, — придирчиво поправляет Тихон.

— Слезы! — пренебрежительно говорит парень. — А норма — четыре сотки! Ну, поначалу прощается, — смягчается он. — Дело-то новое, пообвыкнете.

4