Жизнеописание Михаила Булгакова

С. – Что за штука такая?.. Трам-паз-лин… Ничего не понимаю! (всю речь Сталина Миша всегда говорил с грузинским акцентом).

С. Вызывает – нажимает кнопку на столе.

Ягоду ко мне!

Входит Ягода, отдает честь.

С. – Послушай, Ягода, что это такое? Смотри – письмо. Какой-то писатель пишет, а надпись – Ваш Трам-па-злин. Кто это такой?

Я. – Не могу знать.

С. – Что это значит – не могу? Ты как смеешь мне так отвечать? Ты на три аршина под землей все должен видеть! Чтоб через полчаса сказать мне, кто это такой!

Я. – Слушаю, ваше величество!

Уходит, возвращается через полчаса.

Я. – Так что, ваше величество, это Булгаков!

С. – Булгаков? Что же это такое? Почему мой писатель пишет такое письмо? Послать за ним немедленно!

Я. – Есть, ваше величество! (Уходит).

Мотоциклетка мчится – дззз! прямо на улицу Фурманова. Дззз! Звонок, и в нашей квартире появляется человек.

Ч. – Булгаков? Велено вас доставить немедленно в Кремль!

А на Мише старые белые полотняные брюки, сели от стирки, рваные домашние туфли, пальцы торчат, рубаха расхлистанная с дырой на плече, волосы всклочены.

Б. – Тт!.. Куда же мне… Как же я… у меня и сапог-то нет…

Ч. – Приказано доставить в чем есть!

Миша с перепугу снимает туфли и уезжает с человеком. Мотоциклетка – дззз! и уже в Кремле! Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Ягода. Миша останавливается у дверей, отвешивает поклон.

С. – Что это такое! Почему босой?

Б. – (разведя горестно руками) Да что уж… нет у меня сапог…

С. – Что такое? Мой писатель – без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!

Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть – неудобно!

Б. – Не подходят они мне…

С. – Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут.

Ворошилов снимает, но они велики Мише.

С. – Видишь – велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская!

Ворошилов падает в обморок.

С. – Вот уж, и пошутить нельзя! Каганович, чего ты сидишь, не видишь, человек без сапог!

Каганович торопливо снимает сапоги, но они тоже не подходят.

Ну, конечно, разве может русский человек!.. Уух, ты!.. Уходи с глаз моих!

Каганович падает в обморок.

Ничего, ничего, встанет! Микоян! А впрочем, тебя и просить нечего, у тебя нога куриная.

Микоян шатается.

Ты еще вздумай падать!! Молотов, снимай сапоги!

Наконец сапоги Молотова налезают на ноги Мише.

– Ну, вот так! Хорошо? Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?

Б. – Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят…

С. – Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку.

Звонит по телефону.

– Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише.) Понимаешь, умер, как сказали ему.

Миша тяжко вздыхает.

– Ну, подожди, подожди, не вздыхай.

Звонит опять.

– Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди.

Звонит.

– Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит (косится на Мишу), писателя Булгакова пьеса… Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса… Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Закрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?)

Б. – Господи! Да хоть бы годика через три!

С. – Э-эх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что Вы бы могли ее поставить… (подмигивает Мише) месяца через три… Что? Через три недели? Ну, что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?.. (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)

Б. – Да мне бы… ну хоть бы рубликов пятьсот.

– Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну, что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот, видишь, а ты говорил…

После чего начинается такая жизнь, что Сталин прямо не может без Миши жить, – всё вместе и вместе. Но как-то Миша приходит и говорит:

Б. – Мне в Киев надыть бы поехать недельки бы на три.

– Ну вот видишь, какой ты друг? А я как же?

Но Миша уезжает все-таки. Сталин в одиночестве тоскует без него.

– Эх, Михо, Михо!.. Уехал! Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас!.. В театр, что ли, сходить?.. Вот Жданов все кричит – Советская музыка! Советская музыка!.. Надо будет в оперу сходить.

Начинает всех сзывать по телефону.

– Ворошилов, ты? Что делаешь? Работаешь? Все равно от твоей работы никакого толку нет. Ну, ну, не падай там! Приходи, в оперу поедем. Буденного захвати!

– Молотов, приходи сейчас, в оперу поедешь! Что? Ты так заикаешься, что я ничего не понимаю! Приходи, говорю! Микояна бери тоже!

– Каганович, бросай свои [жидовские] еврейские штучки, приходи, в оперу поедем.

– Ну, что, Ягода, ты, конечно, уже подслушал все, знаешь, что мы в оперу едем? Готовь машину!

Подают машину. Все рассаживаются. В последний момент Сталин вспоминает:

С. – Что же это мы самого главного специалиста забыли? Жданова забыли! Послать за ним в Ленинград самый скоростной самолет!

Дзз! Самолет взвивается и через несколько минут спускается – в самолете Жданов.

С. – Ну, вот, молодец! Шустрый ты у меня! Мы тут решили в оперу сходить, ты ведь все кричишь – расцвет советской музыки! Ну, показывай! Садись. А, тебе некуда сесть? Ну, садись ко мне на колени, ты маленький.

Машина – дзз… – и они все входят в правительственную ложу филиала Б. Т. А там, в театре, уже дикая суета, знают, что приезжает начальство. Яков Л. звонил по телефону Самосуду, у того ангина, к Шостаковичу. Самосуд через 5 минут приезжает в театр – горло перевязано, температура. Шостакович – белый от страха – тоже прискакал, немедленно. Мелик во фраке, с красной гвоздикой в петличке готовится дирижировать – идет 2-й раз „Леди Макбет“. Все взволнованы, но скорее приятно взволнованы, так как незадолго до этого хозяин со свитой был на „Тихом Доне“, а на следующий день все главные участники спектакля были награждены именами и званиями. Поэтому сегодня все – и Самосуд, и Шостакович, и Мелик – ковыряют дырочку на левой стороне пиджаков.

Правительственная ложа уселась, Мелик яростно взмахивает палочкой, и начинается увертюра. В предвкушении ордена, чувствуя на себе взгляды вождей, – Мелик неистовствует, прыгает, рубит воздух дирижерской палочкой, беззвучно подпевает оркестру. С него градом течет пот. „Ничего, в антракте переменю рубашку“, – думает он в экстазе.

После увертюры он косится на ложу, ожидая аплодисментов, – шиш.

После первого действия то же самое. Никакого впечатления. Напротив – в ложе дирекции – стоят: Самосуд с полотенцем на шее, белый трясущийся Шостакович и величественно-спокойный Яков Леонтьевич – ему нечего ждать. Вытянув шею, напряженно смотрит напротив в правительственную ложу.

Там – полнейшее спокойствие.

Так проходит весь спектакль. О дырочках никто уже не думает. Быть бы живу…

Когда опера кончается, Сталин встает и говорит своей свите:

– Я попрошу товарищей остаться. Пойдемте в аванложу, надо будет поговорить.

Проходит в аванложу.

– Так вот, товарищи, надо устроить коллегиальное совещание. (Все садятся). Я не люблю давить на чужие мнения, я не буду говорить, что, по-моему, это – какофония, сумбур в музыке, а попрошу товарищей высказать совершенно самостоятельно свои мнения. Ворошилов, ты самый старший, говори, что ты думаешь про эту музыку?

В. – Так что, вашество, я думаю, что это – сумбур.

С. – Садись со мной радом, Клим, садись. Ну, а ты, Молотов, ты что думаешь?

М. – Я, вваше ввелличество, ддумаю, что это ккакофония.

С. – Ну, ладно, ладно, пошел уж заикаться, слышу! Садись здесь, около Клима. Ну, а что думает наш сионист по этому поводу?

К. – Я так считаю, ваше величество, что это и какофония и сумбур вместе!

С. – Микояна спрашивать не буду, он только в консервных банках толк знает… Ну, ладно, ладно, только не падай! А ты, Буденный, что скажешь?

Буд. (поглаживая усы). – Рубать их всех надо!

С. – Ну что ж уж сразу рубать? Экий ты горячий! Садись ближе! Ну, итак, товарищи, значит все высказали свое мнение, пришли к соглашению. Очень хорошо прошло коллегиальное совещание. Поехали домой.

Все усаживаются в машину. Жданов, растерянный, что его мнения не спрашивали, вертится между ногами у всех. Пытается сесть на старое место, т. е. на колени к Сталину.

С. – Ты куда лезешь? С ума сошел? Когда сюда ехали, уж мне ноги отдавил! Советская музыка!.. Расцвет!.. Пешком дойдешь!

Наутро в газете „Правда“ статья: „Сумбур в музыке“. В ней повторяется несколько раз слово „какофония“».