Жизнеописание Михаила Булгакова

16 марта с Булгаковым полтора часа беседует П. М. Керженцев, «критиковал „Мольера“ и „Пушкина“. Миша понял, что „Пушкина“ снимут»; показал Керженцеву фотокопию давнего отзыва Горького о «Мольере». «Но Миша не спорил, ни о чем не просил и ни на что не жаловался».

«Никогда и ни о чем не просите, – напишет он вскоре в романе, – особенно у тех, кто сильнее вас…»

На вопрос о будущих планах он «счел нужным сказать о пьесе о Сталине и о работе над учебником». Беседа, собственно, закончилась ничем.

16 марта появляется статья актера МХАТа М. М. Яншина «Поучительная неудача». Хотя она была гораздо мягче по тону, чем другие покаянные статьи («Мне кажется неверным обвинение в этой неудаче одного только драматурга», – писал Яншин), на Булгакова она произвела удручающее впечатление. Он питал слабость к Лариосику «Дней Турбиных». Через много лет Яншин рассказал на вечере памяти Булгакова, как в тот день он позвонил ему, стал объяснять, что редактор правил текст, а ему не показал, что он, Яншин, написал иначе… Булгаков выслушал его и молча положил трубку. Больше они не встречались и не разговаривали. Когда Яншин дошел до этих слов, голос его задрожал, он заплакал и ушел с трибуны.

17 марта. В «Советском искусстве» «чудовищная по тону заметка о „Пушкине“. Миша звонил к Вересаеву, предлагал послать письмо в редакцию о том, что пьеса подписана одним Булгаковым, чтобы избавить Вересаева от нападок, но В. В. сказал, что это не нужно».

В дневнике Елены Сергеевны в две пустые строки, оставленные между записями 28 марта и 5 апреля, вписана – явно позже – строка, датированная 3 апреля: «Колю Л. арестовали» – речь шла о Николае Николаевиче Лямине.

«Полгода он пробыл в тюрьме, – рассказывает его жена Наталья Абрамовна Ушакова. – Можно было носить передачи, дали свидание перед отъездом. Было решение о высылке на три года, но сменилась власть (в НКВД в сентябре 1936 года Ягоду сменил Ежов. – М. Ч.), перечеркнули бумагу – и дали лагерь, Чипью в Коми ССР. Можно было ездить на свидания, но только на месте становилось известно, можно получить свидание или нет. Мы ехали однажды вдвоем с матерью одного заключенного и говорили, насколько легче было женам декабристов. Эта женщина была певица, и ей удалось остаться там при клубе, она была им нужна…»

5 апреля – «Миша диктует, исправляя, „Ивана Васильевича“. Несколько дней назад театр Сатиры пригласил – хотят выпускать пьесу, но трусят (а чего – неизвестно). Просят о поправках. Горчаков придумал бог знает что – ввести в комедию какую-то пионерку – положительную. Миша наотрез отказался идти по этой дешевой линии. Сказал, что сделает все возможное, чтобы поправить роль Тимофеева».

В середине апреля в МХАТе заговорили вдруг о возобновлении «Мольера», стали договариваться с Булгаковым о поправках, но эта надежда скоро рухнула. А в середине мая очень быстро решилась судьба еще одной пьесы.

11 мая. «Репетиция „Ивана Васильевича“ в гримах и костюмах (судя по дневнику Е. С., Булгаков видит спектакль первый раз. – М. Ч.). Без публики. По безвкусию и безобразию это редкостный спектакль… Юмор убит начисто… Роль вора превращена режиссером в бог знает что! Грим какого-то поросенка. Противно вообще писать», – заключает она.

13 мая. «Генеральная без публики „Ивана Васильевича“. Впечатление от спектакля такое же отталкивающее». Спектакль смотрят несколько ответственных лиц, «к концу пьесы, даже не снимая пальто», вошел еще один. «Немедленно после генеральной пьеса была запрещена».

Можно только пытаться вообразить себе, с какими смешанными, но от того не менее неприятными чувствами встретил Булгаков это очередное событие своей драматургической судьбы; через три дня был его день рождения – ему исполнилось 45 лет.

Театр Вахтангова 19 мая просил сделать изменения в пьесе о Пушкине; он категорически отказался.

2

Первую половину июня пробыли в Киеве, где гастролировал МХАТ с «Днями Турбиных». Отдыхали от тяжелого года.

Побывали у друга киевской юности Булгакова Саши Гдешинского. («Вообще Михаил легко бросал людей – был очень требовательным, – свидетельствует Надежда Афанасьевна, – но Гдешинского он любил»).