Жизнеописание Михаила Булгакова

9 января 1937 года Булгаков пишет Асафьеву: «Сейчас сижу и ввожу в „Минина“ новую картину и поправки, которые требуют. Мне – трудно, я дурно чувствую себя. Неотвязная мысль о погубленной литературной жизни, о безнадежном будущем порождает другие черные мысли. Что же написать Вам еще в письме? Что? Я ценю Вашу работу и желаю Вам от души того, что во мне самом истощается, – силы».

29 января короткой записочкой он сообщал П. С. Попову, что «соскучился», хотел бы повидаться, присовокупляя: «У нас тихо, грустно и безысходно после смерти „Мольера“». В эти дни безысходность стала очевидной. Несколькими месяцами спустя печаталось недавнее выступление П. М. Керженцева на всесоюзном репертуарном совещании, где им высоко была оценена пьеса Киршона «Большой день» и сказано о снятии «Мольера» и недопущении к постановке пьесы «Александр Пушкин».

7 февраля, вспоминая события истекшего месяца, Елена Сергеевна записывала: «Но самое важное – это роман. М. А. пишет роман из театральной жизни. Написано уже довольно много. Он его читал Ермолинскому – все, что написано. Сергей необыкновенно высоко его оценил и очень тонко понял то, что М. А. хотел вложить в эту вещь».

18 февраля. «Вечером – Вильямсы и Любовь Петровна Орлова (популярнейшая киноактриса. – М. Ч.). Поздно ночью, когда кончили ужинать, известие от Александрова (режиссер, муж Л. Орловой. – М. Ч.) по телефону, что Орджоникидзе умер от разрыва сердца. Это всех потрясло». 19 февраля. «Днем с Сергеем и Мишей пошли в город, думали попасть в Колонный зал, но это оказалось неисполнимым…»

18 марта. «После бешеной работы М. А. закончил „Черное море“» (либретто той самой оперы о Перекопе, разговор о которой и привел минувшей осенью к его переходу в Большой театр).

21 марта. «М. А. сказал мне, что он слышал, будто Замятин умер в Париже». (Е. И. Замятин умер 10 марта.)

24 марта Булгаков пишет Попову: «Не написал тебе до сих пор потому, что все время живем мы бешено занятые, в труднейших и неприятнейших хлопотах. Многие мне говорили, что 1936-й год потому, мол, плох для меня, что он високосный, – такая есть примета. Уверяю тебя, что эта примета липовая. Теперь вижу, что в отношении меня 37-й не уступает своему предшественнику. В числе прочего, второго апреля пойду судиться – дельцы из Харьковского театра делают попытку вытянуть из меня деньги, играя на несчастии с „Пушкиным“. Я теперь без содрогания не могу слышать слова – Пушкин – и ежечасно кляну себя за то, что мне пришла злосчастная мысль писать пьесу о нем». («…Возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина…», – будет сказано через несколько лет в эпилоге романа о бывшем председателе жилтоварищества Никаноре Ивановиче Босом.) За день до этого Булгаков писал председателю Комитета по делам искусств Керженцеву, что получил сегодня от Харьковского театра вызов в Московский городской суд, – театр требовал вернуть аванс за неразрешенную пьесу о Пушкине.

«Сообщая, что я никак не принимал на себя предоставление разрешенной пьесы, что совершенно видно из договора, и что я, согласно законоположениям, имею право взыскивать деньги с театра за непоставленную пьесу, а не театр с меня, – я протестую, главным образом, против опорочивающей меня фразы, что я „ввел театр в заблуждение“, ибо никаких театров я никогда в заблуждение не вводил. Вообще, сколько я понимаю, мое положение становится все тяжелее. Я не говорю о том, что я не могу поставить на отечественной сцене ни одной из сочиненных мною в последние годы пьес (я с этим вполне примирился), – но мне приходится теперь, как бы в виде награды за мои драматические работы, в том числе за пьесу о Пушкине, не только отбиваться от необоснованных попыток взыскивать с меня денег (описанный здесь случай – не первый), но еще и терпеть опорочивание моего литературного имени. Обращаюсь к Вам с жалобой на это, М. Булгаков».

Замечательна здесь, в первую очередь, нимало не поблекнувшая за истекшие годы забота о чести своего имени.

2 апреля суд отвергнул иск театра. «Я очень утомлен и размышляю, – писал Булгаков 4 апреля В. Вересаеву, сообщая ему, что их дело в суде выиграно. – Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше я его не повторю… На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал».

7 апреля. «Звонок из ЦК, зовут Мишу к Ангарову. Поехал. Разговор, по его словам, был долгий, тяжкий, но полный безрезультатности. Миша говорил о том, что проделали с „Пушкиным“, а Ангаров отвечал в том плане, из которого было видно, что он хочет указать Мише правильную стезю. Между прочим, о „Минине“ сказал: Почему вы не любите русский народ? – и все время говорил, что поляки очень красивы в либретто. Самого главного не было сказано… вероятно, придется писать в ЦК или что-нибудь предпринимать. Но Миша смотрит на свое положение безнадежно. Его задавили, его хотят заставить писать так, как он не будет писать».