Жизнеописание Михаила Булгакова

Треугольник «общественность» – писатель – власть, жестко очертившийся в советской жизни, проступает в спрессованном дневниковом описании: «журналист» выступает как проводник воздействия власти на писателя, стремясь получить от него какой бы то ни было устный, политически значимый текст; очевидная осведомительница – часть аппарата насилия – требует выявить факты о заграничных связях; молодая женщина – дочь старой приятельницы, – войдя, возможно, полусознательно в роль представителя «общественности», учиняет как бы от лица «советского читателя» допрос относительно недостаточной лояльности творчества писателя. Воспроизводится намеченная в творчестве схема: идеологи (фанатики), соединенные с сыском, – граничащая, но, в глазах Булгакова, не сливающаяся с ними власть – и писатель, готовый на контакт с властью, но только на своих условиях.

11 мая 1937 года по близким Е. С. Булгаковой домам прокатилось известие (не зафиксированное в ее дневнике), что маршал Тухачевский снят с поста заместителя наркома обороны (К. Ворошилова) и назначен командующим Волжским военным округом.

13 мая 1937 года Е. С. записывает:

«Утром по телефону Добраницкий (муж Нины Ронжиной). Я сказала, что М. А. нет дома. „Тогда разрешите с Вами поговорить…у меня есть поручение от одного очень ответственного товарища переговорить с М. А. по поводу его работы, его настроения…мы очень виноваты перед ним…Теперь точно выяснилось, что вся эта сволочь в лице Киршона, Афиногенова и других специально дискредитировала М. А., чтобы его уничтожить, иначе не могли бы существовать как драматурги они. Что он очень ценен для Республики, что он лучший драматург…“ И вообще весь разговор в этом духе. „Можно мне сегодня приехать днем с ним повидаться?“

Я сказала, что сегодня не удастся повидать М. А., попросила позвонить в 3 ч., чтобы условиться на завтра. Ровно в три часа звонок, условились на завтра. Придет в 10 ч. вечера.

Когда я уже попрощалась, Д[обраницкий] попросил разрешения привести и Нину. Что мне было делать? Согласилась, хотя не понимаю, при чем это»[275].

14 мая 1937 года. «Вечером – Добраницкий с Ниной. Мише нездоровилось, он лежал и разговаривал с Добраницким, а я сидела с Ниной в соседней комнате.

Разговор высоко интересен. Добраницкий строил все на следующей теме: „мы очень виноваты перед вами, но это произошло оттого, что на культурном фронте у нас работали вот такие, как Киршон, Литовский и другие. Но теперь мы их выкорчевываем и надо исправить дело, вернувши вас на драматургический фронт, ведь у нас с вами (то есть у партии и у драматурга Булгакова) оказались общие враги, а кроме того, есть и общая тема – родина“ (мотив, набиравший силу в политике с середины 1930-х годов. – М. Ч.), и далее все так же.

М. А. говорит, что он очень умен, сметлив, а разговор его, по мнению М. А., более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу.

Лицо, которое стоит за ним, он не назвал, а Миша не стал спрашивать. Но М. А. говорит, что это лицо – Ангаров, никто другой, если только кто-нибудь стоит.

Между прочим, Д[обраницкий] сказал, что идет вопрос 〈так!〉 и о возвращении Эрдмана к работе»[276].

Напор Добраницкого поражает Булгаковых – это передано восклицательным знаком в записи 15 мая 1937 года:

«Утром – звонок телефонный – Добраницкий! Предлагает Мише, если ему нужны какие-либо книги для работы, – их достать.

Днем был Дмитриев. Говорит: пишите агитационную пьесу!

Миша говорит: скажите, кто вас прислал? Дмитриев захохотал[277]. Я ему очень рада.

Вечером Ануся, Вильямс, Дмитриев. Миша читал дальше роман о Воланде.

Дмитриев дремал на диване, а мы трое смотрели в рот М. А., как зачарованные, настолько это захватывает».

16 мая 1937 года. «…В газетах сообщение о привлечении Киршона, Лернера, Санникова и Городецкого к уголовной ответственности по их деятельности в Управлении авторских прав. Вот место, где пили Мишину кровь и мою в последнее время!

По телефону сперва Нина Р[онжина] – а потом Добраницкий просит читать „Ивана Васильевича“.

В чем дело?[278]

Вечером перед „Красной стрелой“ заходил Дмитриев. Загудел за ужином, что нужно обращаться наверх, но предварительно выправить начало учебника истории.

Видела Литовцеву в парихмахерской. Тоже говорит: „Надо что-то делать! Обращаться наверх“. А с чем, что?

М. А. в ужасном настроении. Опять стал бояться ходить один по улицам»[279].

17 мая 1937 года одна из родственниц Е. С. после совместного посещения магазинов, сидя в кафе, «заговорила про положение М. А. – у всех, читающих газеты, мнение, что теперь, в связи со всякими событиями в литературной среде, положение М. А. должно измениться к лучшему.

Вечером М. А. работал над романом (о Воланде), а я пошла в МХАТ к Феде (Ф. Н. Михальскому. – М. Ч.) насчет билетов для доктора Блум[енталя] и к Елисееву (магазин, поблизости от театра. – М. Ч.).