Жизнеописание Михаила Булгакова

23 июня. «Вечером явился Добраницкий, за ним – Нина и Лида Ронжина. Добраницкий, конечно, разговаривал с М. А., сидя у него в комнате, а я с Ниной и Лидой. Нина мне почему-то по секрету от М. А. и от своего мужа сообщила, что осенью в МХАТе начнутся работы над „Пушкиным“. У меня нет к этому сообщению полного недоверия, т. к. в воздухе чувствуется, что что-то с „Пушкиным“ стряслось»[297]. Возможно, именно в эти дни Добраницкий готовится занять место директора МХАТа – и о том, что такие планы были, мы узнаем из дневника Е. С. позже.

25 июня. «Разговаривали о Добраницком – что это за загадочная фигура?» (в печатной редакции эта фраза отсутствует[298]).

Загадочной представлялась фигура Добраницкого и И. А. Троицкому. Обратимся еще раз к его показаниям 15 сентября 1938 года (через 10 дней после ареста генерал вернул себе самообладание – см. примеч. 158, – показания написаны его рукой, твердым почерком и сохраняют, на наш взгляд, значение источника).

«В 1935 г. дочь моей сестры, т. е. моя племянница Н. Г. Ронжина, вышла замуж за К. М. Добраницкого. Естественно, я познакомился с ним. Я сразу почувствовал к нему антипатию. Отталкивающими чертами его было: чрезвычайное самомнение, не находившее достаточного подкрепления в способностях и достоинствах, и преувеличенная гордость своей принадлежностью к коммунистической партии и своей революционной наследственностью. Оказалось, что у него отец – подпольщик-революционер, мать и тетка – заграничные эмигрантки революционеры, также дяди и т. д. Правительство и партию он не называл иначе как: „мое правительство“, „моя партия“ (наподобие николаевских генералов, которые говорили так же). При нем было невозможно ни о чем высказать мнение, чтобы он тотчас же не нашел в нем какой-либо ереси либо уклонов. Понятно, что я ограничился только строго необходимыми визитами к нему, и то по просьбам племянницы, и был у него всего три или четыре раза, и это тем более, что мне не понравилась и его мать, с которой он жил. Не понравились мне и люди, которых я там видел: исключительно немцы, разговор исключительно немецкий (я немецкого языка не знаю). Племянница объяснила, что это все старые знакомые и друзья матери, немецкие эмигранты, бежавшие от фашистов. Сам Добраницкий как-то намекнул, что он выполняет особые задания. Это, конечно, еще больше заставило меня сторониться его. Между тем пришлось поневоле довольно часто встречаться, в особенности в 1937 году. Я столовался у моей сестры и очень часто к вечернему чаю являлись или моя племянница, или Добраницкий с работы, дожидались друг друга и ехали домой – на Русаковку. 〈…〉 Из рассказов его продолжала выясняться какая-то фантастическая в прошлом жизнь с путешествиями вокруг света на парусном советском судне в целях коммунистической пропаганды в Бразилии и Аргентине по заданиям Коминтерна, наряду с этим какой-то дедушка в Польше – владелец майората. В настоящее время, по его словам, он также работал по специальным заданиям. Я, конечно, многому не верил. Но верно было то, что у них бывал Уншлихт, с сыном которого Добраницкий вместе рос в детстве, что его дядя имел командировку в Испанию с особыми заданиями, что у них в доме открыто бывают иностранцы, открыто поддерживается связь с заграницей. Все это укрепило меня в мыслях о Добраницком как 100 % заслужившем доверие коммунисте. Однако в связи с общеизвестными арестами и процессами 1936–7 гг. в Добраницком произошли перемены. Он начал нервничать, потеряв значительно свою самоуверенность, и наконец начал осторожно, а потом все более и более определенно критиковать и осуждать действия и внутреннюю политику советской власти. Он говорил, что лозунг бдительности у нас вырождается в шпиономанию, что невозможно работать в атмосфере всеобщего недоверия друг другу и подсиживания, что можно дойти до того, что все культурные силы очутятся за решеткой; конечно, время трудное и боевое, но все же нельзя целое поколение воспитывать на аракчеевском лозунге „Слушаться и не рассуждать“. Интересно, кто же будет рассуждать, когда это потребуется. Меня эта перемена очень удивила, и я говорил, что ему так рассуждать не к лицу. Я спросил его (весной 1937 года), уж не боится ли он сам ареста, нет ли за ним чего? Он сказал, что за собой абсолютно ничего не знает, но что у нас нельзя ручаться ни за что, потому что все напуганы и одержимы манией преследования. Он говорил, что вращается в самых разнообразных партийных и беспартийных кругах и везде одно и то же настроение. Добраницкий в последнее время несколько раз бывал у писателя Булгакова, с которым он сошелся на почве содействия ему протолкнуть в театры постановку его пьес» (т. 1, л. 153–158).

5

Вернемся к дневниковой записи Е. С. Булгаковой от 25 июня 1937 года: «Вышли в город. 〈…〉 В Гагаринском Эммануил. Обрадовался, говорит, что обижен нами, что мы его изъяли, спрашивал, когда он может к нам прийти. 〈…〉 Вечером вдруг решили позвать Эммануила. Условились – в 10 ч. Явился в одиннадцать, почему-то злой и расстроенный.