Жизнеописание Михаила Булгакова

В лобовом вопросе Добраницкого в концентрированном виде выражены те отношения «художник – власть», которые советская власть на протяжении всего своего господства навязывала в качестве нормы, маскируясь под представления об «обществе», «родине» и т. п. До первых послесоветских лет не только официоз, но и «либеральная» критика с равной похвалой отзывалась о лояльном поведении Булгакова в 1930 году (в разговоре со Сталиным) и Пастернака в 1958 году (в письме Хрущеву с просьбой не изгонять из России). Поощрительное внимание к «патриотическим» поступкам обоих писателей узаконивало (как нам приводилось писать еще в 1987 году[314]) сомнительные с моральной и социальной точки зрения ситуации, в которых и Булгакову, и Пастернаку пришлось высказываться. Встречный вопрос Булгакова – вместо предусмотренного и предсказуемого ответа – переворачивал ситуацию и тем самым демистифицировал ее. Он обнажал логические следствия и социально-этическую суть негласной конвенции между советской властью и живущим у нее «под пятой» художником, где жестокость власти опирается на покорность жертвы: художник должен благодарить власть за сохраненное ему право быть немым на родине, а также право умереть на родине (запись Е. С. о возвращении впавшего в рамолическое состояние Куприна неуловимо окрашена именно таким отношением Булгакова к приезду повлиявшего на него когда-то писателя).

Вопрос Добраницкого, поставленный неприкрыто провокационно (ведь ответ «да, жалею» в 1937 году ставил собеседника перед необходимостью соответствующей реакции), был стимулирован, возможно, нервозностью, вызванной сгущением опасности над его собственной головой. Дело было не только в аресте Ангарова. Еще раньше, 9 августа 1937 года, в Ленинграде арестовали отца Добраницкого, недавнего директора Публичной библиотеки Мечислава Михайловича Добраницкого[315]. Хотя он уже около семи лет как разошелся с первой женой (она жила вместе с сыном – К. М. Добраницким – в Москве), в обстановке 1937 года арест отца, в прошлом – видного польского деятеля революции, соратника Я. С. Ганецкого (арестованного двумя неделями раньше)[316], должен был, скорее всего, роковым образом отразиться на судьбе сына. Известие об аресте, несомненно, дошло до Москвы в первые же дни и было постоянным фоном поведения Добраницкого.

23 августа 1937 года. «Встретила на улице Добраницкого, была с Ольгой (О. С. Бокшанская – сестра Е. С., секретарь В. И. Немировича-Данченко. – М. Ч.). Ольга говорит о нем дурно. Объясняю это тем, что Добр[аницкого] хотели одно время назначить в МХАТ и, конечно, Ольга встретила его в штыки»[317].

В дневниковых записях последующих двух недель Е. С. отмечает аресты председателя ВОКСа писателя А. Аросева, критика А. М. Эфроса, постоянного преследователя Булгакова – деятеля реперткома О. Литовского («Правда ли это – не знаю»; позже приписано в подлиннике – «Если бы!»; в позднейшей версии: «Ну, уж это было бы слишком хорошо!» – 6 сентября 1937 года[318]), самоубийство председателя Совнаркома Украины П. П. Любченко.

В доме Булгаковых вторая неделя сентября шла под знаком завершения либретто к задуманной Б. А. Асафьевым опере «Петр Великий»; на те же дни приходится болезнь младшего сына Е. С. – Сергея. 15 сентября она записывает: «За время его операции и лечебницы – сумбур дома, много телефонных звонков» (в печатной редакции запись, помеченная этим числом, сокращена, цитируемая фраза отсутствует[319]). Возможно, среди звонков были и не отмеченные в дневнике звонки Добраницкого. Среди очень многих визитеров этого неудобного для приема гостей месяца упомянут Г. Конский.

19 сентября 1937 года Дмитриев «говорит, что в Ленинграде видел Литовского». Не подтверждались, таким образом, слухи, «что он арестован»[320].

21 сентября 1937 года «Добраницкий просил его навестить – у него перелом ноги. Поэтому поехали к нему. Показывал Мише и дал почитать несколько книг по истории гражданской войны, которых у Миши нет в библиотеке»[321].

Это – последняя запись Е. С. о встречах Булгакова с Добраницким.

22 сентября 1937 года она описывает в дневнике впечатление от состоящих из десяти пунктов замечаний, присланных П. М. Керженцевым, на либретто Булгакова к опере «Петр Великий»: «Смысл этих пунктов тот, что либретто надо писать заново. Нет, так невозможно М. А. работать!»[322] На другой день: «Мучительные поиски выхода: письмо ли наверх? Откорректировать ли роман и представить? Ничего нельзя сделать, безвыходное положение!»[323]

Дневник показывает, что Е. С., во всяком случае, продолжает мстительно следить за оказавшимися в опасности официозными литераторами, которые до последнего года помогали вытеснению Булгакова из литературной жизни.