Жизнеописание Михаила Булгакова

Мы стали, болтая, ходить по двору и проходили так полтора часа. Разговор тоже шел о Мишином невозможном положении.

Пришла домой, оказывается, звонила Лида Ронжина и проникновенным голосом 〈…〉 (воспроизводится рассказ Булгакова. – М. Ч.) расспрашивала о Мишином здоровье. Попросила меня непременно позвонить, когда приду. Позвонила. Она выразила настойчивое желание прийти к нам, никогда раньше этого не бывало. Я сказала, Миша плохо себя чувствует, когда будет можно, позвоню».

(В печатной редакции весь текст после слов «над романом (о Воланде)» отсутствует[280]).

18 мая 1937 года.

«Днем гуляла с М. А. – недолго. Вечером – он над романом. Я пошла к Елисееву за ужином и попала под проливной дождь.

Телефон молчит целый день»[281].

Итак, «телефон молчит» – Е. С. фиксирует это как важную и зловещую деталь их повседневного быта, зато исправно, чуть ли не каждый день звонят, напрашиваются на визиты Добраницкий и его жена. Добраницкий, по-видимому, стремится создать впечатление, что за ним стоят «большие» люди. Записанное Е. С. замечание Булгакова «Ангаров, никто другой», а также «если только кто-нибудь стоит» (запись от 14 мая 1937 года) – фиксация его скепсиса относительно слишком больших претензий Добраницкого.

Постоянный доброжелатель Булгакова Я. Л. Леонтьев (в это время – член дирекции Большого театра) настойчиво советует пойти к П. М. Керженцеву: он уже подготовил почву для такого разговора, «только нужно М. А. пойти к нему и поговорить с ним о всех своих литературных делах – запрещениях пьес и т. д. 〈…〉 Когда я за обедом рассказала все это Мише, – записывает Е. С. 19 мая 1937 года, – то, как я и ожидала, он отказался наотрез от всего 〈…〉 Сказал, что это никак не помогает разрешить то невыносимое тягостное положение, в котором он находится»[282].

22 мая 1937 года. «Я позвонила, как условлено было, Добраницкому – о том, что нашла экземпляр „Ивана Васильевича“. Просил разрешения прийти завтра в 1 час дня»[283].

23 мая. «Днем в половине второго, предварительно позвонив, пришел Добраницкий. М. А. сказал, что если уж Д[обраницкий] решил вообще что-нибудь прочесть, то пусть лучше прочтет „Пушкина“, хотя вообще и это не стоит делать. Тот сказал тогда, что в таком случае он просит дать ему и „Пушкина“, и „Ив[ана] Вас[ильевича]“. М. А. ушел пройтись по переулкам, тренироваться в хождении одному, а Добр[аницкий] принялся за „Пушкина“.

Мы с ним разговаривали, и я сказала, что у нас в нашей странной жизни (М. А. и моей) бывали уже такие случаи, что откуда ни возьмись появляется человек, начинает очень интересоваться Мишиными литературными делами, входит в жизнь нашу, мы даже как-то привыкаем к нему, и – потом – он вдруг так же неожиданно исчезает, как будто его и не бывало. Я говорю: „так вот, если и вы…“ Он очень умно улыбнулся и сказал: „…из таких, то лучше исчезните сейчас и больше не приходите, так?“ Я ответила – да. Тогда он мне стал говорить про себя, про свою жизнь, и в результате сказал – „вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать все возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова“. Когда он кончил чтение „Пушкина“, пришел М. А., и Добр[аницкий] предложил всем нам прокатиться на машине, захватив и Сергея (младший сын Е. С. – М. Ч.) 〈…〉 – в Химки посмотреть новый речной вокзал и канал.

Через полчаса он приехал на машине за нами»[284].

Далее коротко описывается «хорошая поездка».

24 мая. «Вечером звонил Добраницкий, как он сказал, без всякого дела, только узнать о самочувствии М. А. и моем»[285].

Последняя строка в записи 27 мая: «Телефон молчит, молчит»[286].

На фоне этого молчания каждый звонок Добраницкого воспринимается как весть из большого мира.

В эти дни в Москву, несомненно, пришло известие, что 27 мая Тухачевский был арестован на новом месте службы – в Куйбышеве, куда он прибыл накануне.

Уже 29 мая маршал, подвергнутый, как стало известно два десятилетия спустя, пыткам, дал среди прочего показания на своего давнего сослуживца И. А. Троицкого:

«В 1930-м году я втянул в антисоветскую деятельность преподавателей военной академии Кокорина и Троицкого. Впоследствии Кокорин и Троицкий были арестованы»[287].

30 мая. «Вечером позвонил Добраницкий и пришел потом с женой (Ниной Ронжиной).

Конечно, разговор опять о Мишиных пьесах, в частности, о „Беге“»[288].

В этот день – это единственное событие, отмеченное в дневнике.