Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

А в следующую ночь Аппак и Ирод, уложив в свои постели манекены, решили добираться в Ташлак, если не на попутной машине, то пешком, рассчитали торопливым шагом тридцать километров пройти за пять часов, чтобы хотя бы к утру встретиться со своими девушками. А после них каждый вечер по два мальчика устремлялись в темноту… так что мальчики не забывали своих девушек, а их воспитатели, некогда слывшие прогрессистами, не забывали о зармитанской земле, которая казалась им податливой для прочного и спокойного быта.

Тихо покинув свои холодные мансарды, они строили дома все больше из тех старинных кирпичей, которые откапывали на пустыре. Томато–Ротт, Кушаков, Сердолюк работали медленно и основательно, складывая фундамент и стены дома в свободные от занятий часы, Болоталиеву же почему–то не терпелось. И, не зная в своем строительном усердии меры, он даже как–то решил не проводить внеклассного занятия. Крикнул, желая пересилить шум и возню мальчиков, которые никак не могли сесть на свои места и угомониться:

— Я вижу, у вас сегодня нет настроения шевелить мозгами. Нет? Тогда прошу за мной на пустырь — пошевелим мускулами…

— Что, конечно же, полезней… что, конечно же, полезней всяких знаний и наук, — пропел Душан шутовским тоном, продолжая сидеть и невозмутимо глядеть на мальчиков, которые с восторгом бежали к выходу.

— Темурий, значит, не идет?! — в голосе Болоталиева прозвучали недовольные, даже злые нотки.

— Нет, я все же хочу попробовать пошевелить мозгами, — упрямо посмотрел на воспитателя Душан. — Не получится — пошевелю ушами, но отнюдь не мускулами…

— Да ведь бухарцы всегда боятся ручки замарать, — Болоталиев резко повернулся и вышел, даже не закрыв за собой двери.

Душана возмутил тон Болоталиева, его угрожающий вид; он полистал учебник астрономии, затем открыл хрестоматию по литературе, но не мог успокоиться.

Выбежал во двор, хлопнув дверью и не зная, чем заняться, зашагал к третьему двору и у самого выхода из коридора был замечен Пай–Хамбаровым из окна кабинета. У директора была привычка: в свободные минуты смотреть из кабинета в конец коридора — если появится учащийся, чем–нибудь заинтересовавший его, Пай–Хамбаров стучал в окно и вызывал его для беседы. Беседа могла быть самой разной: в каком классе учишься? Кто родители? Есть ли брат? А если брат ходит в нормальную, дневную школу, почему решили не отдавать в интернат? Но чаще всего был вопрос: нравится ли тебе в интернате? С какого времени стало нравиться больше? На что подхалим отвечал бодро:

— С тех пор, как вы стали директором, Амин Турдыевич!

Пай–Хамбаров хмурился и, устало махнув рукой, делал выговор собеседнику:

— Ну, к чему это. Ты еще, можно сказать, совсем не жил, а уже пропитался вредным запахом подхалимства. Откуда? Не генетическим ли путем? Тогда как нам, воспитателям, бороться, исправлять, выпрямлять? Мы ведь не владеем секретами генной инженерии…

Душан, которого увидел Пай–Хамбаров, был, конечно же, находкой, ибо директор знал, что беседовать с ним хотя и трудно, но всегда интересно — обязательно скажет что–нибудь небанальное, а то и остренькое, на грани недозволенного, предосудительного. Поэтому, желая взять инициативу в свои руки, Пай–Хамбаров сказал укоряюще, едва Душан открыл дверь кабинета и глянул директору в глаза:

— Ну, этот всегда озабочен, мировая скорбь, а, Темурий?

Встреча эта была для Душана столь неожиданной, что он не знал, как объяснить свое раздражение и надо ли объяснять.

— Скажи честно, Темурий, был ли хотя бы один день в твоей жизни здесь, чтобы тебе было хорошо? Нравилось? — Пай–Хамбаров почувствовал, что, возможно, взял не тот, несколько резковатый, унизительный для Душана тон и что разговаривать так с бухарцем — значит заведомо не добиться его расположения и искренности.

— Вы говорите так, будто сегодня вечером собираетесь вручать мне мою характеристику и аттестат зрелости, — сказал Душан хмуро, делая вид, что не заметил жеста Пай–Хамбарова, пригласившего его сесть напротив.

— Ну хотя бы так! Верно! Допустим, что к вечеру я должен написать твою характеристику. И заметь — она потом будет следовать за тобой всю жизнь: и в армии, и в институте, и на службе… — обрадовался Пай–Хамбаров такому повороту разговора, казавшемуся ему более безобидным.

Душан, который все еще не понимал, к чему клонится беседа, сказал тихо, опустив глаза, словно ему стало вдруг жаль Пай–Хамбарова:

— Не знаю… только я написал бы на себя другую характеристику. Не лучше, нет, другую…

Ответ был таким, которого ждал Пай–Хамбаров, — не банальный, остренький, и директор даже привстал от удовольствия, думая, как бы так сказать, чтобы Душан оценил, проникаясь симпатией к собеседнику.