Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

От листа к листу прыгали проворно пауки в поисках удобного места, где можно было спокойно ткать свои пыльные узоры, и только они, видно, были довольны болезнью виноградника, будто мстили ему за то, что прогонял он их весной движениями усиков.

Все собрались под виноградником, чтобы посочувствовать ему, а он капал на всех ровными, тягучими каплями густого сока и стоял весь душный и пыльный.

— Надо срубить ветки, чтобы больной виноградник не заразил весь палисадник, — сказал отец.

— Пусть это сделает садовник, — возразила бабушка. — Он знает и умеет. А пока виноградник должен выпустить из себя весь отравленный сок и постоять немного голодный. Только голод поможет ему вылечиться…

Она сказала так уверенно, будто продолжала свой тайный сговор с виноградником, и Душану вдруг показалось, что с этого дня все вокруг открылось ему, позволило разгадать себя, весь двор, и все, что внутри его, и что несправедливо и жестоко запрещать ему лазить на крышу, чтобы весь дом потом принял его в свое сообщество.

Вечером он бродил по двору и ждал, пока мягко спустится вниз по лестнице кот — он и должен увлечь его за собой на крышу. Надо только успеть вовремя побежать за ним, не дать отцу закричать и замахать руками на кота.

Когда пришел кот, отец смывал пыль с листьев олеандра. Кот посмотрел на него, напрягая зрение, через плотную пыль и остался доволен, а на Душана он глянул лишь мельком, краем глаза, не боясь его и зная наверняка, что ему запрещено бежать на крышу; затем кот обнюхал кувшин в нише.

Наглый взгляд кота раззадорил Душана.

— Кот! — крикнул он, и не успел отец остановить его, как был он уже на лестнице и, собравшись там с духом, стал подниматься вверх, а кот не бежал, а лениво отступал и оглядывался, как бы оценивая меру храбрости преследователя.

Отец ничего не сказал, только отошел от олеандра и сел на кровать, чтобы понаблюдать за Душаном, и благо никого больше не было во дворе, не то бабушка из чувства постоянного противоречия отцу запретила бы Душану лезть на крышу.

Он еще не знал, отчего у отца и бабушки такие сложные отношения. Он только видел, что бабушка недовольна всем — приезжал дедушка из деревни, она хмурилась и не выходила из комнаты, и ей не нравилось, как он с акцентом говорит по–таджикски и что он шумный, дедушка, когда умывается во дворе, кричит, довольный прохладной водой, хвалит ее, сердится она и когда привозит он с собой полную корзину инжира, сложив его рядами на листья смоковницы («как будто здесь, в городе, нельзя купить смоквы»), и учит Душана, как есть смокву, — разрезает плод на две половины и трет их друг о друга, чтобы, как он выражается, «убить хмельные зерна», а потом в рот («как будто дети растут безо всякого воспитания»), — и это язвительное отношение, передразнивание родственников отца, внешне безобидное, похожее на старческое ворчание, скрывало от Душана главное — нежелание бабушки до сих пор смириться с женитьбой его матери и отца.

Она вовсе не видела в этом необходимости и не думала, как покойный дедушка, что очень древний их род захирел и не несет в себе уже здоровья для будущих поколений, а это седьмое колено, начиная с матери Душана, нуждается в новой крови. Мать и вправду уродилась болезненной, слабой особой, и ко времени ее девичества, когда тонкие черты ее обрисовались какой–то неестественной для их рода красотой и изяществом, но зато в самой ней болезненное начало еще больше усилилось, дедушка потерял покой.

Род их, славившийся в городе особой ученостью и аристократизмом, жил всегда замкнуто и ревностно оберегая свою чистоту, теперь же стало ясно, что он не сможет сохранить себя дальше без того, чтобы не соединиться с родом простых, деревенских людей, живущих в родстве со здоровой природой, и тогда дедушка заявил, что не пустит в дом никого из этих гнилых аристократов и что лучшим мужем для его дочери станет человек из деревни, узбек ли, таджик ли, или казах, неважно, а не будет этого, родится слабоумное, больное потомство, непригодное для жизни.

Это он внушил и дочери, только бабушка считала все выдумкой, чудачеством и сумасшествием. Как может допустить она, чтобы мужем ее дочери стал простолюдин и чтобы благородный род их, издревле дающий умных и исправных судей, мог смешаться с родом строителей, откуда вышел отец Амона? Но хоть было это непристойно для него, дедушка сам занялся, с помощью друзей и знакомых, поисками простого, славного человека для своей дочери — и человек такой нашелся в институте, где училась будущая мать Амона.

Дедушка недолго прожил после рождения первенца, зато как он радовался, видя, что Амон весь в отца, крепкий и живучий, хотя и от матери перешли к нему, некая мечтательность и меланхолия. Любил он Амона нежно, целыми днями не отпускал его от себя, да и ночью часто укладывался спать возле его люльки, чтобы терпеливым своим голосом унять его плач. От Амона должна была пойти новая ветвь в семье, и дедушка умирал, наверное, с высоким чувством спасителя рода…