Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Он уже хотел завтрашний день, свой второй возраст, начать с этого имени, странного и шокирующего, но потом вспомнил, что сказала бабушка — ведь человек сам не знает своего тайного имени. Теперь это мешало уснуть: что значит — сам не знает? А кто же знает за него? Кто–то чужой, кто выбалтывает соседу? Может, и он знает с десяток тайных имен тех, кто сам ничего не знает, кроме своего надоевшего, всем известного имени? Может, знать чье–то тайное имя — значит видеть его совсем другим. Не таким добрым и красивым, каким человек себе кажется? Может, стоит сделать самое, простое — прочитать свое имя с конца, как придет отрезвление, увидишь, какой ты несостоявшийся?

Тот, кто встал с твоей кровати и смотрит на тебя, скучного и нелюдимого, — существо, родившееся из звуков прочитанного наоборот имени, — и есть двойник, которого не обманешь, он знает все, каким бы ты хорошим ни притворялся, он дух иронии и противоречия: «Ну, что в тебя вселилось, какое противоречие?!» Это он рассказывает о подобных тебе: «Жил гадкий, плешивый человек…», а ты, боясь его и желая усмирить, льстишь, думая, что ироничный двойник не чувствует твоей лести; «Жил добрый, прекрасный человек…» История о глупом господине и его умном слуге — это, наверное, рассказ об одном человеке, что–то ему не понравилось в какой–то миг в самом себе, может, слуге было слишком тесно в господине, а господину слишком голодно в слуге, вот он и выскочил, разделились, пожили каждый со своей моралью, потешились, а в счастливом конце господин опять загнал вовнутрь слугу и успокоился.

Когда жили они отдельно, слишком уж бросалось в глаза, что ум утешает бедность, а глупость разбавляет богатство, и, наверное, не может быть так, чтобы один был и богатым, и умным, и здоровым, с розовым лицом и красивой улыбкой, единственная забота которого — задний, тридцать второй зуб, который чуть царапает десну. Только непонятно, отчего такой умный и такой бедный и как глупый мог сделаться богатым?

«Может, сам я выскочил из Амона?» — думал Душан, ведь все говорят, что братья такие разные, непохожие, часто ощущал Душан, что не хватает ему живости Амона, которому легко и с мальчиками, и с девочками. Девочки, эти существа, похожие на ярких бабочек на цветки, всегда возле Амона, окружают его красотой и изяществом, чувствуя, что он сильный и великодушный, а возле Душана они хмурятся, будто спокойный взгляд его, неигривый, смущает. И сколько ни желай, что вот принесут они и тебе долю ласки и кокетства (ведь ты кровный брат Амона и что–то же должно и в тебе быть привлекательного, в форме глаз или в длинных руках), все напрасно. Замечают его только самые бледные и тихие девочки, часто болеющие, — стоит ему вообразить, что вот эта смущающаяся, всегда чистая, в неярком платье и будет тайно любоваться им на улице, внушая силу и уверенность, как нет ее больше у ворот, заболела ветрянкой или афганской лихорадкой.

А с Амоном и в семье веселее, все новое первым носит он, мать, примеряя на нем какую–нибудь ярко–красную рубашку — любимый цвет Амона, — прыгает вокруг и восклицает, в четыре руки поправляют ему воротник и приглаживают волосы, одно удовольствие дарить ему обновки, все сидит красиво и ладно, «а старое носить очередь Душана».

Он подумал: заставляя носить старые брюки и обувь брата, не желают ли они загнать его обратно в Амона, чтобы стал он чуточку веселым и покладистым? Ему так неудобно в сандалиях брата, перешедших от одних ног к другим, ведь сколько пришлось им, неношеным, бегать по пыли улиц и по плитам двора, прежде чем привыкли они к шагу брата. И вот, когда сандалии утомились, сделались жесткими в своей форме, не хотят больше менять изгиб и линии, отдают их Душану. Разве не наказание носить свитер, привыкший к чужим плечам, чувствующий себя уютно возле груди Амона; какой бывает Душан нелепый, шаг смущается ступить свободно, ибо что–то не нравится в нем плуту свитеру — длинная, худая шея или медленные, любящие покой руки.

Должно быть, в складках одежды и сандалий, привыкших к Амону, поселился и дремлет его дух — веселый и живой, и родители, из добрых чувств «загоняя его в Амона», хотят, чтобы и Душану было легко и просто в жизни.

И чтобы быстрее распрощаться с первым возрастом, через который он уже ступил, любил Душан поиздеваться над собой, пятилетним или шестилетним, рассказывая мальчикам на пустыре:

«Однажды Юсуфу подарили монету, — он уснул, сжав ее в руке, а когда проснулся, поднял крик: «Кто украл мою монету, кто украл?» Все ищут: под кроватью, под столом, он тоже ищет и плачет, не разжимая руки. Так искали бы еще день, но отец догадался посмотреть в дырочку, куда еще никто не заглядывал, — в его кулак, смотрят, а монета там, со вчерашнего дня…»

«Однажды Юсуф возвращался зимой из магазина, и захотелось ему по–маленькому. Сказал брату: «Подержи мою сумку, я сейчас». Ветер дул со снегом, он решил — за угол дома, побежал туда, расстегиваясь, и вдруг — провалился в яму. Брат ждал его, замерз и стал искать, потому что не видел он, как Юсуф провалился, доставал из сумки его горячий хлеб…»