Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Душан не ответил, но вышел из–за парты, и эта готовность молча, не боясь, признаться в проступке, должно быть, не очень понравилась Абляасанову, который нетерпеливо топнул ногой и приказал:

— За мной, в кабинет…

И только когда Абляасанов и Душан уже выходили за дверь, Пай–Хамбаров не выдержал и спросил, больше обращаясь к классу, нежели к директору:

— Прошу объяснить — что случилось? Надеюсь, ничего смертельного?

Но дверь класса уже закрылась, и Абляасанов повел Душана через третий двор, в свой кабинет, и мальчик даже не глянул на перила лестницы, на единственный теперь оставшийся черный шар, только подумал: «Что будет с разбитым, склеят? Или же снимут и второй?», а что будет сейчас с ним, чем он ответит за свой нечаянный поступок, Душан не знал. «Скажу, мать заплатит», — решил он.

Душан первый раз шел в кабинет директора, и, как и все, кто еще там не был, боялся, хотя те, кто был в этом кабинете, хвастались потом, чувствуя себя храбрецами. Аппак был четыре раза за все время знакомства с Душаном и каждый раз возвращался из кабинета так, будто убедил, осилил, перекричал директора, внушая Душану, что ничего не будет страшного, если и его за какие–нибудь проделки вызовут к Абляасанову.

И действительно, кабинет был в самой простой комнате с одним столом и несколькими стульями, без портретов и лозунгов на серых стенах, из которых просачивалась сырость. Должно быть, болезненно чувствуя эту сырость, Абляасанов, прежде чем сесть за стол, обвязал поясницу теплым пледом. И только тогда, готовясь к основательной и неторопливой беседе, тяжело опустился в кресло и еще поерзал, ибо край пледа подвернулся и мешал ему сидеть расслабившись. Душана он посадил возле стены, а половинки черного шара поставил перед собой и долго разглядывал, будто не понимая, как такая крепкая порода, мрамор, треснула от прикосновения слабых рук Душана.

Его взгляд, в котором Душан уловил недоумение и сожаление, подбодрил мальчика, начало беседы обещало быть совсем не строгим и официальным. Душан был в таком же недоумении, как и директор, потому подумал, что сможет легко отделаться, раз их настроения совпали.

— Это ты сделал? — спросил Абляасанов как–то вяло, не глядя на Душана, словно тяготясь тем, что ему приходится вести столь неприятную беседу.

— Да, — коротко и твердо ответил Душан, смотря на половинки шара, которые Абляасанов приставлял друг к другу, желая, видимо, найти линию, по которой, причудливо и сложно изгибаясь, прошла трещина.

— Мне сказали, что ты. — В тоне директора чувствовалось возбуждение, но Душан отнес это не за счет своей проделки, а к половинкам шара, которые никак не хотели пристать к той линии, что развела их, а Абляасанов нервничал, много и искренне суетился, как делал это в самый первый день приезда Душана на вечернем сборе.

— Почему ты не спрашиваешь: кто сказал? — удивленно и, кажется, первый раз за все время возни с шаром глянул на Душана, прищурившись, Абляасанов.

— Не знаю, — ответил Душан, чувствуя себя наконец совсем свободно и думая о том, как он удивит мальчиков рассказом о том, что ему было совсем не страшно в кабинете. Он действительно не знал, что и думать, только мелькнула мысль, что кто–то из мальчиков пожаловался…

— Ты ведь знаешь, Душан Темурий, что шар этот украшал лестницу, которая ведет в мансарду, где живут воспитатели. Твои воспитатели, — опять вяло сказал Абляасанов, потому что освободился, отодвинул от себя половинки шара. — Люди, которые учат и воспитывают, передают тебе свои знания, ум, свой житейский опыт, часто болея, но не обращая на это внимания…

Тон, который он взял, и эта длинная фраза насторожили Душана, он даже хотел сказать как спасительное: «Ну, что теперь… виноват… мать заплатит…»

— Шар — это часть лестницы, а лестница — часть двора, тогда как двор — часть всего интерната. И если сегодня мы разобьем шар, а завтра повалим забор, то потом в самый раз и растаскать по частям весь интернат… Но, к счастью, на каждого разрушителя есть десять, сто честных мальчиков, которые, разоблачив разрушителя, приходят и называют мне его имя…

В этой очень убедительной речи было, однако, много неубедительного, хотя бы с забором, который Душан вовсе не собирался ломать, он хотел сказать об этом, но не знал, как выразиться, потому что сказать просто: «Я виноват… случилось нечаянно» казалось теперь в его устах неубедительным.

— Ты виноват?.. — как–то просто разрешил сомнения Душана Абляасанов неожиданно.

— Да, виноват, — ответил Душан с готовностью.

Абляасанов кивнул в знак одобрения, поправил плед и спросил, на сей раз как бы обвиняя и взывая к совести:

— Но ты–то сам разоблачаешь дурных мальчиков?! Ты–то сам что делаешь для родного интерната? Ты сколько уже здесь — год? Два? Пора, пора, голубчик, жить заботами коллектива, следить, кто портит имущество, сплетничает о воспитателях, обижает младших, и обо всем говорить мне или своему классному воспитателю. Кто твой классный воспитатель?

— Амин Турдыевич Пай–Хамбаров, — тихо сказал Душан.