Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

В перерыве мальчики из всех дворов прибежали смотреть на Душана, Аппак хотел помочь ему, но конюх закашлял из амбара и погрозил Аппаку, покрутив в воздухе мотком веревки, на которую собирался лечь. Душан засмущался, думая, что мальчики начнут подтрунивать над ним, но — странно — никто, кажется, и не удивился, увидев его за необычным занятием, подходили молча, заглянув в яму, которую вырыл Душан, равнодушные; должно быть, не впервые видели они, как их сокашник–одиночка, на виду всей школы горделиво взмахивая лопатой, искупает свою вину.

Подошла к краю его ямки и делегация сочувствующих воспитателей, которых привел Пай–Хамбаров. Тетушка Бибисара взволнованно ходила вокруг того места, где копал Душан, решивший, что не будет обращать на них внимания. Он только раз глянул на воспитателей, увидел гаждиванца Болоталиева, удивившись тому, что и он сочувствующий, хотя рядом с земляком Ямином кажется таким серьезно–недоступным. Был здесь ничем себя не выражающий, бесстрастный физик Кушаков, а чуть поодаль, больше заинтересованные самим забором, под которым труба дала течь, чем происшествием с Душаном, ходили физвоспитатель Бессараб и военвоспитатель Сердолюк, оба холостые и неразлучные среди чужих, зармитанцев; они даже жили в одной комнате. Приглядывались, не зная местного языка и здешних нравов, и потому предусмотрительно долго не примыкали ни к прогрессистам, ни к традиционалистам, отчего одинаково раздражали и тех и других.

Едва все ушли на урок, Душан почувствовал, как неуверенной стала рука и заломило в пояснице; но была уже перекопана земля до трети отметки, и мальчик решил, что передохнет, лишь когда выкопает половину ямы. Видя, как упрям Душан, конюх, отдыхающий у ворот амбара, время от времени сочувственно наставлял его.

— Снимай больше в ширину, моя печень, а когда будет пространство, легче трубу открыть…

Душан улыбнулся, и этот открытый, чуть смущенный взгляд мальчика снова понравился конюху, в устах которого «моя печень» была самой большой лаской, ибо обращался он так к своей лошади.

— Ну, спроси, что ты хотел? — потянул под себя веревки и сел конюх, единственный раз за много времени почувствовавший интерес к общению.

— Мне нравится, — сказал Душан, выпрямившись и облокотившись на ручку лопаты, — вы как–то странно говорите… моя печень…

— А! — рассмеялся конюх, хотя и не сказал Душану ничего забавного, просто для беседы настраивал себя конюх на веселый лад. — Ты разве не знал, что вся любовь человека помещается в его печени?

— Знал. Мне бабушка читала по древнему… мудрому вопроснику.

— Потому люди и пьют горько, чтобы испортить печень. А я не пью и вот единственный, кто еще любит…

— Вы — любите? — как–то озорно, в тон собеседнику, спросил Душан. — Вы только с лошадью своей разговариваете, как ни увижу…

Конюх вдруг рассердился, сделавшись опять надменным каким бывает он, когда сидит на козлах своей брички и махнул на Душана рукой:

— Я люблю молча… страдая, — сказал, и встал, и вышел из амбара с двумя половинками шара в руке, и, в сердцах ударив их друг о друга, глянул сердито на Душана, словно жалея о том, что, забыв о своих правилах молчальника, заговорил с мальчиком по душам: — Ну, продолжай! Посмотрим, кто быстрее…

Душан снова увлекся, почувствовав, как пришла к нему сила после короткой передышки и этой странной беседы с конюхом; кто–то близко подошел к нему, посмотрел, но Душан не поднял даже головы, наверное, это был учащийся, прогнанный с урока.

А в другом конце двора, возле злополучной лестницы мастерил что–то конюх; Душан несколько раз посмотрел на него мельком, ничего не разобрав, и только когда выпрямился, чтобы отдышаться, понял по тому, как нервничает, суетится всегда безразлично–сонный конюх, что возится он с шаром.

«Вставляет обратно», — догадался Душан и почему–то со злорадством подумал, что ничего у конюха не получится, потому что Душан уже отрабатывал за разбитый шар; все, что должен был выражать собой шар в сознании Абляасанова, переместилось, правда в большем объеме и размере, в эту яму, и теперь не может быть так, чтобы и яма была выкопана, и шар вставлен обратно рядом со вторым, иначе получится, что обманут Душан, копает безо всякой вины.

После каждого взмаха Душан смотрел на конюха, конюх, загнав шар в стальной ободок, тоже смотрел самодовольно на мальчика, и так они, словно подтрунивая друг над другом, подмигивая, соревновались, кто окажется ловчее.

— Ну, братец, держится, держится! — вдруг громко восторгнулся конюх, и Душан удивился не тому, что шар он вставил, а голосу конюха, будто тот восторг, который он держал в себе долго, теперь вырвался, словно сам шар вытолкнул из него этот искренний, заразительный возглас удовольствия. И не успел мальчик ни обрадоваться, ни огорчиться, как конюх стал гнать его прочь со двора.

— Ну довольно, воробей, клевать землю, оставь! Шар испугался моих золотых рук и встал рядом с братцем своим навытяжку, будто сейчас сам хозяин–князь войдет, — И пытался отобрать у Душана лопату, чтобы отнести ее обратно в амбар.