Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Душан знал, что дежурит сегодня тетушка Бибисара, которая пришла бы по первому зову, но мальчик не хотел беспокоить ее. Помахал лопатой, покопал немного в сыром дворе и почувствовал себя плохо — так все и скажут. Только Аппак, от уверенного слова которого Душану сразу сделается легко, может знать о его лихорадке. А если узнает тетушка, станет известно и Пай–Хамбарову, который — Душан в этом уверен — сидит сейчас в комнате отдыха, неотразимо красивый, самоуверенный, настойчивый в своих ухаживаниях, и тетушка Бибисара, по–прежнему, не зная, игра ли это или просто прихоть Пай–Хамбарова, теряется смущаясь. Поговаривали учащиеся, что молва о его ухаживаниях вышла уже за пределы интерната и пошла от двору к двору — по Зармитану, дойдя до мужа тетушки — учетчика пушнины, и что муж, как в старых, добропорядочных романах, устроил сцену ревности. Тетушка, такая вялая и мягкосердечная, вдруг, говорят, собралась вся, сжалась и обвинила мужа в низости и мещанстве, не выдала тайну, но и не отреклась, потому что сама уже была полностью в этой игре; мысль о том, что самый интересный мужчина интерната ухаживает за ней, была для нее такой волнующей, и не появись Пай–Хамбаров вдруг, в ночь ее дежурства, ровно в одиннадцать часов в комнате отдыха, чтобы развлекать тетушку, она посчитала бы свою жизнь пустой и никчемной.

Видя, что тетушка осторожными, вкрадчивыми шагами приближается, Душан закрыл глаза, а когда мальчик снова посмотрел на нее, тетушка уже уходила обратно к полуоткрытой двери, довольная тем, что в спальне все спокойно.

И вдруг Душану стало беспокойно от мысли, что уйдет она теперь до утра и никто ему не поможет; вернувшись в комнату отдыха, тетушка скажет негромко Пай–Хамбарову: «Все спокойно, уснули», и останутся они там за дверью, оба довольные, возбужденные — и вот это их довольство, отрешенность от всего, незнание и смутили мальчика.

— Тетушка Бибисара, — шепнул Душан и, высунув из–под одеяла руки, поднял их, чтобы тетушка увидела в свете двери. Чуткая, она сразу услышала и, подойдя к кровати Душана, поняла, почему ее позвал мальчик; встревоженная, наклонилась и, коснувшись губами лба мальчика, почувствовала, какой у него жар. В таких случаях она умела быть спокойной; чтобы не напугать Душана, сказала:

— Ничего… ты немного заболел, но это пройдет. — И уже дальше, не выдержав своего спокойствия, суетливо заторопилась к двери, чтобы сказать Пай–Хамбарову.

Пай–Хамбаров, наоборот, в таких случаях забывал об осторожности, в его тоне Душан уловил нотки нетерпения, когда воспитатель спросил:

— Что с тобой? Болит?

— Мне холодно… и горло. — Обиделся Душан на то, как спросил Пай–Хамбаров.

— Вот вам плоды воспитания! — забыв о том, что кругом спят, увлеченно громко сказал Пай–Хамбаров. — Довольно либеральничать! А мальчика? В изолятор, конечно…

Изолятор в этом же дворе, за умывальной. Душан удивленно заглядывал как–то в окно, желая увидеть заболевшего желудком Мордехая, но все же, когда его уложили там в кровать, мальчик растерялся от такой близости к месту, где его всю ночь лихорадило, подумал: для того чтобы скорее выздороветь, надо быть подальше от их спальни, будто сама спальня теперь сделалась местом нездоровым, от которого надо отгородиться хотя бы расстоянием.

Но что его как–то утешало — ощущение новизны места и себя, заболевшего, в белой комнате, на просторной кровати, где можно лежать, освобожденным от изо дня в день повторяющейся суеты — утреннего пробуждения по команде дежурного, спортивного нелепого бега по двору, уроков, еды в определенный час, сна по команде. Ему нравилось болеть, дни здоровья как бы наматывались друг на друга напряжением распорядка, обязанности, накапливая раздражение от усталости, а дальше еще нескончаемая вереница дней, которые, словно торопя, подталкивают сзади, а здесь ты не выдержал, махнул на все рукой и отбежал в сторону, чтобы освободиться, хотя бы на время болезни. И не отсюда ли то частое притворство дома, когда, не желая вставать утром, Душан говорил: «Мне плохо… нездоровится», чтобы целый день потом выдержать на лице болезненную, жалостливую мину, глядя на то, как домашние жалеют его, поддакивая, любому его желанию, капризу?

Рядом с Душаном лежали в этой комнате изолятора еще два мальчика, и оказалось, что Душан их откуда–то знает — Акрама из четвертого класса и старшего — Наима из седьмого. Зато они оба, должно быть из высокомерия к его возрасту, сделали вид, будто Душан вообще неизвестно откуда взявшийся пришелец, не из их интерната.

— Я здесь давно, — сказал Душан, подумав, что, наверное, они его разыгрывают, не желая сразу быть дружелюбно расположенными. Душан не обиделся, зная, что так с ним всегда на новом месте, даже если это изолятор интерната, в двух шагах от спальни, где его уже почти все приняли; ему надо опять преодолевать неприязнь с первого взгляда на его внешность, обманчиво кажущуюся неприятно–заносчивой.