Жизнеописание

Весь этот комплекс историографических идей последовательно переносился из страны в страну по мере вступления каждой из них в переходный период своего развития, но в каждой стране он получал новое и своеобразное национально-патриотическое воплощение. Эти пути славянской историографии обозначаются вехами обширных сочинений польских авторов, излагавшихся сначала на латинском, а затем и на народном языках (хронографические книги Μ. Кромера, Μ. Стрыйковского, С. Сарницкого, Μ. Бельского, Μ. Меховского и др., XVI в.). Затем в это течение входит книга далматинца Мавро Орбини (1601 г.), изданная позже и в русском переводе («Книга историография початия имене, славы и разширения народа славянского...», 1722 г.), и получившие общеевропейское значение двенадцатитомные «Анналы» итальянского кардинала Цезаря Барония (1588—1607), которые были впоследствии сокращены польским писателем Петром Скаргой и в таком виде изданы также по-русски («Деяния церковная и гражданская», 1719). Впоследствии эти два труда в их русских изданиях оказали влияние на южнославянскую историографию, в особенности на Паисия Хилендарского. Однако еще до этого, и вслед за польской историографией, получает значительное развитие историография украинская с ее знаменитым «Синопсисом» (1674 г.), переиздававшимся в России до начала XIX в. (сочинения Л. Боболинского, «Самовидца», Г. Грабянки, С. Величко), вплоть до «Истории Русов или Малой России» (XVIII в.), автор которой, по словам А. С. Пушкина, обладал «кистью великого живописца». Пользуясь традициями киевского «Синопсиса», трудов Орбини, Барония и других, а также с необычайной силой преодолевая эти традиции, с конца XVII в. создается русская историография (анонимный историк царя Федора, Ф. Грибоедов, А. Лызлов, Т. Каменевич-Рвовский, Д. Ростовский, А. Манкиев), достигающая высокого взлета в больших трудах В. Татищева, великого ученого Μ. Ломоносова («Древняя российская история», 1766 г.), Μ. Щербатова и других, — до последнего «историографа» (официально носившего этот титул) Н. Карамзина («История государства Российского», 12 тт., 1816—1829 гг.).

Одновременно с этим процессом развития русской историографии в Болгарии создается «История славеноболгарская» (1762 г.) — труд первого «будителя» национального Возрождения Паисия Хилендарского, затем «Зографская болгарская история», «История во кратце о болгарском народе славенском» Спиридона (1792 г.). Близкий к этому путь проходит сербская историография от обширной «Славяно-сербской хроники» Юрия Бранковича (начало XVIII в.) до четырехтомного труда Йована Раича «История разных славянских народов» (Вена, 1794—1795 гг.).

Развитие историографии переходного периода приобрело значение обширного течения общественной мысли и публицистики научно-литературного характера, которое получало различные формы в разных социальноисторических условиях. Если, например, русская историография стремилась осветить славное происхождение русских и воспроизвести грандиозную историю русской монархической государственности, то болгарская историография в тяжелых условиях турецкого порабощения стремилась воспеть славу древнему Болгарскому царству и призвать народ к национальному возрождению. Поэтому соответственно различались возникшие почти одновременно, но в разных условиях, труды Ломоносова и Паисия Хилендарского: первый из них остается историографической вершиной эпохи в смысле научном, хотя и не отвергает целиком исторические «басни», второй же, гораздо более легендарный, получает непреходящее место в историографической публицистике. Но в целом историография обладала общетиповой идеологической программой, состоявшей в том, чтобы наставлять нарождающиеся нации примерами громкой славы их далеких предков (обычно фантастических) и позднейших героев на полях брани и в государственных советах. Историография эта по своим сюжетам и методике долгое время оставалась баснословной и легендарной, приобретая именно поэтому наибольшее литературное значение. Версия в ней господствовала над фактом, а повествовательная компиляция — над историческим анализом. Если речи исторических героев или обстоятельства их жизни оставались неизвестными, то они нередко придумывались историографами (даже в XVIII в.). В историографическом изложении традиционно-книжные сюжеты или документальные факты перемежались с фольклорными преданиями, а литературная риторика — со средствами живой речи. Стремление к научной специализации все еще уступало стремлению к популярной занимательности, и в этих случаях «История» рисовалась как «повесть сладкая и красная».

Каждый историограф, осваивая эту традицию как общее достояние, считал себя, однако, первооткрывателем своей национальной истории и осознавал свой труд как высокую духовную миссию.