Жмых

— О, да, благодарю! — её глаза просияли. — Теперь мы сможем заплатить за жильё и отложить на питание… Антонио четвёртый месяц без работы… Но теперь… Храни вас Мадонна!

— Перестаньте! — я вырвала руку, которую она попыталась поцеловать. — Это уже совсем ни к чему!

— Простите, сеньора!.. Я пойду… Спасибо за всё…

— Надеюсь, вы не станете говорить вашему дикарю, что эти деньги от меня. А то он ещё чего доброго ворвётся сюда и устроит погром.

— Да, он может… Но не беспокойтесь, сеньора, я не скажу.

Когда она ушла, я взяла в руки картину и внимательно рассмотрела её. Исступлённый шабаш красок, содрогание сильных, будто их вдавливали пальцем, масляных мазков… Но это было море: закрученное демоническими вихрями, полное неразгаданной тайны. Оно жило, трепетало, дышало… В правом нижнем углу картины — неровные нервные буквы: «Антонио Фалькао».

…В памяти, будто нарочно, всплыли полузабытые слова: «Если хочешь, чтобы мужчина оказался у твоих ног, изучи его слабости…».

Позже я заглянула в трактир. Он сидел за своим излюбленным столиком. Увидев меня, скривился. Я невозмутимо уселась напротив, молча положила перед ним иллюстрированную газету с огромным, бьющим по глазам заголовком «Конгресс художников Латинской Америки».

— Я слышала, там будут и Ривера[59], и Сикейрос[60], и Портинари[61], и Фрида Кало[62]… — проговорила я, неторопливо закуривая.

— Да, все… — опустив голову, глухо проронил он.

— Сразу столько мэтров под одной крышей. Такое событие бывает в нашей стране раз в десять дет.

Его пальцы схватили полупустой стакан, но, не донеся до рта, поставили на место, а потом сжались в кулак.

— У меня нет денег на поездку в Рио.

Я пожала плечами:

— Ну, я могла бы одолжить… но ты ведь не возьмёшь… Эй, официант! Принесите пива.

На его вспотевшем лбу трепетала голубая жилка.

— Но только в долг, ладно?.. — кусая губы, прошептал он.

— Готова открыть кредит, — пряча улыбку, отозвалась я.

…И вот, наконец, дом в Копакабане пригодился. Увидев его, Антонио пришёл в полный восторг. Помнится, он, как мальчишка, сбросив ботинки, бегал по побережью с криками: «Океан! Мой океан!». Его лицо светилось таким искренним и неподдельным счастьем, что я и сама чувствовала себя абсолютно счастливой. Помнится, как стоявшего рядом и наблюдавшего за нами Отца Гугу так и передёрнуло. «Если это безумие продлится больше месяца, обещаю до конца года работать бесплатно», — язвительно усмехнулся он. «Это вас не касается! — отрезала я. — Займитесь лучше хозяйственными делами». В эту минуту ко мне подбежал Антонио и, схватив за руку, потащил за собой. Как я не вырывалась, он затянул меня в воду. Его солёные смеющиеся губы без конца повторяли: «Спасибо, Джованнна!.. Спасибо, любимая!..» — и целовали меня с такой неистовой пылкостью, что иногда я начинала чувствовать боль; позже я обнаружила, что моё тело покрыто многочисленными синяками.

Мы поселились на верхнем этаже, оставив нижний для других постояльцев. Самая большая комната была выделена Антонио под мастерскую. Он готов был проводить там время сутками, а ещё — на берегу, среди воды, песка и неба. Целые дни напролёт он рисовал с какой-то горячей, фанатичной страстью, а потом, выдыхаясь, падал замертво у своего мольберта и мгновенно засыпал…

В Рио он быстро сошёлся со многими известными художниками того времени. Люди искусства приняли его в свой круг с распростёртыми объятиями: Антонио с его неукротимым, необузданным темпераментом и сумасбродными, взбалмошными выходками гармонично вписывался в богемную среду.

Поначалу я следовала за ним из музея в музей, погружаясь в неведомые, странные и далёкие для меня миры: то торжественные и уравновешенные, полные аскетических ликов святых, то, напротив, изощрённо-варварские, с изобилием грубой, осязаемой плоти, то немыслимые и абстрактные, казавшиеся хаотичным нагромождением цветных пятнышек и отвлечённых, причудливо изогнутых линий. Когда Антонио замирал перед той или иной картиной и мог, вытаращившись на неё, часами простоять в благоговейном трансе, я изо всех сил пыталась понять, что привлекло его в этом жутком крошеве радужных точек. «Слышишь идущий от земли гул?» — шёпотом спрашивал он, не отрываясь глазами от картины. Я неуверенно кивала, хотя никакого гула, разумеется, не слышала: ценитель искусства из меня был никудышный. Зато я имела безошибочное коммерческое чутьё: оно заставляло прислушиваться к разговорам, запоминать фамилии, делать краткие записи в блокноте, а потом перезванивать на другой конец света: «Какой нынче в Штатах спрос на бразильских модернистов?»… Потом я начала уставать от бесконечных походов по галереям и мастерским, пьяного угара бессонных ночей, гвалта вечно спорящих и ссорившихся людей — бесцеремонных, шумных, неопрятных, которые любое пространство, где бы они ни появлялись, превращали в свалку. Да и работа требовала моего присутствия. В итоге Антонио был предоставлен самому себе.