Жонкиль

Жонкиль, поцеловав бабушку, отвернулась и стала снимать пальто и шляпку. Она не могла вымолвить, как сильно ей понравилась эта поездка.

— Да, бабушка.

— Ты познакомилась с приятными людьми?

— Да, с очень приятными.

— Снеси свои вещи наверх, дорогая, и спускайся. Чай уже готов.

Жонкиль была рада укрыться в своей спальне, ей было тяжело отвечать на все эти вопросы. Спальня была в западном крыле дома. Просторная, довольно приятная комната с камином была обставлена со спартанской суровостью, которую миссис Риверс одобряла: потемневший гарнитур красного дерева, старомодная тяжелая кровать, застеленная покрывалом с оборочками, ситцевые занавески в тон покрывалу и черная каминная решетка, полускрытая экраном из белой бумаги — все придавало комнате мрачный и холодный вид.

Жонкиль, со своей врожденной любовью к изящным, красивым вещам, к цветам, солнечному свету, всему, что украшает жизнь, старалась оживить суровость своего жилья любимыми книгами и картинами, но все равно атмосфера в целом была угрюмая и безрадостная, и сейчас, когда она вошла в спальню с чемоданом в руках, она была просто подавлена мрачным видом комнаты.

Вымыв руки и причесав свои темные волосы, Жонкиль подошла к окну и несколько мгновений смотрела в сад. Снова начинался дождь, и фиолетовый сумрак размывал ландшафт. Нет, это был не только сумрак... еще что-то... слезы, крупные слезы вдруг наполнили глаза Жонкиль. Она вытерла их, удивляясь себе.

— Я не ребенок... Мне двадцать один год... Что это со мной? — спрашивала она себя сердито.

Ответ последовал незамедлительно. Роланд, и все, что стояло за Роландом — волнение, теплота, веселье и красота того вечера.

Удар гонга разнесся по всему дому. Жонкиль вздохнула и отвернулась от окна, с силой прижав носовой платок к глазам. Звук гонга напомнил ей, как далеко она была от волшебства той ночи. В этом доме Питерс, старый дворецкий, звонил в гонг четыре раза в день, созывая обитателей Риверс Корта к столу на завтрак, обед, чай и ужин с неизменной пунктуальностью, на которой настаивала миссис Риверс.

Жонкиль медленно спустилась в гостиную, которая казалась ей ужасной: тяжелые диваны и стулья, обитые розовым гобеленом, с кружевными салфеточками на спинках, громадные картины, изображающие зверей и мертвенные цветы, в резных золоченых рамах, дорогие, тяжелые портьеры, скрывающие всю прелесть окон времен королевы Анны. Но миссис Риверс считала свою гостиную красивой и нарядной, и действительно, в дни ее молодости это была самая пышная гостиная в округе.

Она сидела у камина, разливая чай из большого серебряного чайника времен короля Георга. На чайнике, как и на всем фамильном серебре, был герб Риверсов. Жонкиль, чувствуя себя разбитой и несчастной, примостилась на подушечку кресла напротив ее.

— Мне кажется, дорогая, что тебе не очень удобно, — сказала миссис Риверс. — Я не могу понять, почему вы, современные девушки, всегда так неуклюже сидите. Прошу тебя, любовь моя, сядь на стул нормально. Места достаточно.

Жонкиль послушно пересела на стул. Она даже завидовала тому достоинству, с которым держалась бабушка, прямоте ее спины, чопорности всей ее маленькой усохшей фигурки, сидящей, как было принято в эпоху королевы Виктории, на краешке кресла, которое вовсе и не должно было быть удобным. В черном атласном платье с безупречным белым воротничком и манжетами, в маленьком чепчике с оборочкой на голове миссис Риверс была похожа на свою гостиную — импозантная, красивая, но совершенно устаревшая. У нее были красивые, белые, как снег, волосы, морщинистые пергаментные щеки и птичий профиль, твердый рот и жесткий подбородок. У Генри, ее сына, такие же тонкие губы, такой же жесткий подбородок. Но если взгляд его глаз обычно холоден и тяжел, ее глаза, голубые и все еще ясные за стеклами очков в золотой оправе, были украшением ее лица. В минуты нежности глаза Генриетты Риверс были прекрасны, как в молодости. Эти минуты, однако, случались крайне редко. Она принадлежала к старой школе, приверженцы которой считали своим долгом подавлять в себе всякие глупые человеческие слабости и являть миру только спартанские добродетели.

Она, конечно, любила эту девочку, Жонкиль, которую ее сын удочерил. В какой-то степени Жонкиль помогла заполнить ту пустоту, которая осталась после Роланда. Но его, своего красивого безрассудного молодого племянника, она не забыла и продолжала любить. Она научилась не говорить с Генри о Роланде, не пытаться разузнать что-либо о нем. Но память о нем жила в ее сердце.

— Ты так ничего и не рассказала мне о празднике в Лондоне, моя дорогая. С кем ты танцевала? Ты помнишь, что я запретила тебе танцевать чарльстон? Я надеюсь, ты не забыла об этом. Я читала о нем в газете и считаю, что это самый возмутительный и вульгарный танец.