Жозеф Бальзамо. Том 1

— Но это может нарушить мои планы, — продолжал Жильбер, ища искусственный предлог для объяснения своего ухудшившегося настроения, и тут же после секундного молчания решил: — Ну и пускай. Эка невидаль — обнаружить, что у меня есть счастливый преемник, пользующийся расположением мадемуазель Николь!

Но в одном отношении Жильбер рассудил весьма здраво. Он прикинул, что сделанное открытие дает ему преимущество перед Николь, каковым преимуществом он и сможет при случае воспользоваться: он знает тайну Николь, причем с такими подробностями, которые она не сможет отрицать, меж тем как она, подозревая об его тайне, не имеет никаких вещественных доказательств для подкрепления подозрений.

И Жильбер поклялся при необходимости воспользоваться этим своим преимуществом.

Наконец наступила долгожданная ночь.

Жильбер опасался только одного — что Руссо неожиданно явится и обнаружит его на крыше или на лестнице или вообще увидит пустую комнату. И тут уж женевец страшно разгневается. Жильбер решил отвести удар с помощью записки, адресованной философу, которую он оставил на столике.

В записке было написано:

«Мой дорогой и прославленный покровитель!

Не думайте обо мне плохо, оттого что я вопреки вашим наставлениям и даже приказу позволил себе отлучиться. Я вскоре вернусь, разве что меня постигнет несчастный случай вроде того, который недавно произошел со мной. Но даже при угрозе подобного, а возможно, и худшего несчастья мне все равно нужно уйти на два часа».

«Не знаю, как я стану объясняться, когда вернусь, — подумал Жильбер, — но господин Руссо хотя бы не будет беспокоиться и сердиться».

Все больше темнело. Стояла удушливая духота, как обычно бывает в первые жаркие дни весны, к тому же небо затянули облака, и уже в половине девятого даже самый зоркий взгляд ничего не сумел бы различить в той черной бездне, куда всматривался Жильбер.

И только тогда молодой человек обнаружил, что дышит он с трудом, а лицо его и грудь покрыты обильным потом, короче, открыл в себе все признаки слабости и нездоровья. Благоразумие подсказывало ему не пускаться в таком состоянии в экспедицию, когда сила и надежность всех органов становятся гарантией не только успеха предприятия, но безопасности и жизни, однако Жильбер не слушал того, что ему советовал физический инстинкт.

Голос воли звучал гораздо громче, и именно его, как всегда в подобных случаях, послушался молодой человек.

Пора было отправляться. Жильбер намотал на шею веревку (получилось двенадцать витков) и с бьющимся сердцем вылез из окна; судорожно вцепившись в раму, он сделал первый шаг по кровельному желобу в направлении соседнего окошка, которое, как мы уже упоминали, выходило на лестницу и находилось от окна мансарды примерно в двух туазах.

Итак, Жильбер шел по свинцовому желобу шириной не более восьми дюймов, и желоб этот, хоть он и держался на железных кронштейнах, вбитых через известное расстояние в стену, прогибался под ногами юноши по причине мягкости свинца; руками Жильбер цеплялся за черепицу, но она помогала ему лишь сохранять равновесие и не смогла бы удержать, если бы он стал падать, так как пальцам там не за что было ухватиться. Вот так Жильбер совершал свое воздушное путешествие, длившееся примерно две минуты, то есть целую вечность.

Но Жильбер не желал поддаваться страху, и такова была сила воли этого молодого человека, что он и вправду не боялся. Ему вспомнилось, как он слышал, что канатоходцу, чтобы успешно пройти своим неверным путем, нужно смотреть не под ноги, а на десять футов вперед, а о бездне под ним думать так, как думает о ней орел, то есть считать, что она создана, чтобы он над нею парил. Впрочем, Жильберу уже случалось применять на практике эти правила во время многочисленных визитов к Николь, той самой Николь, ставшей ныне столь дерзкой, что на свидание к ней теперь приходили не по крыше и не через камин, а через калитку, пользуясь ключом.

Случалось Жильберу ходить и по гребню мельничных затворов в Таверне, и по балкам старого заброшенного сарая.

Короче, ни разу не дрогнув, он добрался до цели и гордый собой влез через окно на лестницу.

Однако, оказавшись на площадке, он замер. С нижних этажей доносились голоса: Тереза и несколько ее соседок рассуждали о гении г-на Руссо, достоинствах его книг и гармоничности его музыкальных сочинений.

Соседки прочли «Новую Элоизу» и сочли ее, в чем они откровенно и признавались, непристойной. Отвечая на критику, г-жа Тереза заметила, что они не поняли философской значительности этой превосходной книги.

На это соседкам ответить было нечего, разве что признаться в полнейшей своей некомпетентности в подобных материях.

Эта возвышенная беседа велась между двумя лестничными площадками и была не менее жаркой, чем огонь в очагах, на которых дамы готовили ужин, отчего по лестнице распространялись волны ароматов.

Жильберу оставалось слушать доводы и вдыхать запахи.

Вдруг в разговоре он уловил упоминание о себе, и это ему крайне не понравилось.

— Вот поужинаю, — заявила Тереза, — и поднимусь в мансарду посмотреть, не нужно ли чего милому мальчику.