Жозеф Бальзамо. Том 1

Но Андреа ни разу не показалась в окнах флигеля. И Жильбер, страстно пытавшийся сквозь толстые стены и плотные занавески проникнуть взглядом внутрь комнат, видел либо Николь, несущую лекарственные отвары на фарфоровом блюде, либо г-на де Таверне, который мерял шагами сад и время от времени яростно заправлял нос понюшкой табаку, словно желая прочистить мозги.

И все же эти картины несколько успокаивали молодого человека, так как свидетельствовали о болезни, а не о смерти.

«Там, за этой дверью, — думал Жильбер, — или за этой занавесью, дышит, томится и страдает та, которую я люблю и боготворю, та, при чьем появлении меня бросило бы в жар и по всему телу пробежала бы дрожь, та, в ком вся моя жизнь, кому посвящен каждый мой вздох».

И Жильбер раз по двадцать в час устремлялся к окну, внушая тем самым любопытной м-ль Шон опасение, как бы он не вывалился из него, наметанным взглядом прикидывал толщину внутренних стен флигеля, его размеры, и составлял в уме точный план: здесь, должно быть, спит г-н де Таверне, там службы и кухня, это комната Филиппа, это каморка, отведенная Николь, а вот тут — комната Андреа, святилище, за возможность хотя бы день постоять на коленях перед дверью которого юноша не раздумывая отдал бы жизнь.

По представлению Жильбера, святилище это представляло собой большую комнату, сообщающуюся с передней, от которой застекленной перегородкой была отделена каморка, где должна находиться, опять же по его предположению, кровать Николь.

— О, сколь счастливы, — восклицал в минуты ревнивого неистовства безумец, — сколь счастливы люди, проходящие по саду, в который выходит окно моего чердака и лестничные окна! Сколь счастливы они, безразлично ступающие по песку садовых дорожек! Ведь ночью оттуда можно услышать стоны и вздохи мадемуазель Андреа!

От намерения до исполнения куда как далеко, однако богатое воображение приближает исполнение, потому что неизменно изыскивает возможности для этого. Невозможное кажется ему вполне осуществимым: ведь оно умеет наводить мосты через бурные реки и устанавливать лестницы в неприступных горах.

Первые дни Жильбер только мечтал.

Потом он подумал, что счастливцы, которым он так завидует, обычные смертные и точно так же, как он, имеют ноги, чтобы ступать по дорожкам, и руки, чтобы открывать двери. И он стал представлять себе, какое было бы для него счастье незаметно прокрасться к этому запретному для него дому и приникнуть ухом к ставням, сквозь которые можно услышать, что там делается.

Но для Жильбера было недостаточно мечтать, ему нужно было немедленно осуществить свои мечтания.

Впрочем, к нему быстро возвращались силы. Юность ведь так изобильна и богата. Через три дня, возбужденный горячечными мечтами, Жильбер чувствовал себя сильным как никогда.

Жильбер нашел, что Жан Жак Руссо, заперев его на ключ, избавил его от преодоления самой большой трудности — пройти в калитку дома, где жила м-ль де Таверне.

Действительно, калитка эта выходила на улицу Цапли. Жильбер же, запертый на улице Платриер, не имел возможности оказаться на улице Цапли, так что у него и не может возникнуть никаких затруднений по части открывания калиток.

Оставались окна.

Окно его мансарды выходило на край крыши, под которой была отвесная стена высотой в сорок восемь футов.

Только пьяный или совершенный безумец рискнул бы спуститься по ней.

«Нет, все-таки двери — это великое изобретение, — мысленно говорил себе Жильбер, кусая кулаки, — а философ Руссо сделал их недоступными для меня!

Проще всего выломать замок, но тогда прости-прощай надежда вновь вернуться в этот гостеприимный дом.

Я убежал из Люсьенны, убежал из Таверне и если теперь убегу с улицы Платриер, то, значит, обреку себя все время убегать, иными словами, встану на путь, на котором не смогу ни одному человеку посмотреть в глаза без опасений услышать упрек в неблагодарности или легкомыслии.

Нет, господин Руссо не должен ничего знать».

И, высунувшись из окошка, Жильбер продолжал размышлять:

«Держась за черепицу ногами и руками, этими природными инструментами свободного человека, я пройду по кровельному желобу, правда очень узкому, но зато прямому и кратчайшей дорогой доберусь, если, конечно, доберусь, до соседнего окна.

А оно выходит на лестницу.

Если же я не дойду, сорвусь, то упаду в сад и разобьюсь. Во флигеле услышат, выбегут, подберут мое тело, узнают и оплачут. О, это будет красивая, возвышенная и поэтичная смерть! Великолепная смерть!

Если же дойду, а я уверен, что дойду, то влезу через окно на лестницу. Там босиком спущусь на второй этаж, окно которого выходит тоже в сад, — это примерно пятнадцать футов над землей — и спрыгну.

Увы, но у меня нет сейчас необходимых сил, необходимой ловкости!

Да, но есть шпалера, можно спуститься по ней.