Жозефина

Мармон рассказал в своих мемуарах об одном происшествии, которое чуть было не стало роковым для путешественников. Спеша как можно быстрее добраться до Тулона, прибыв с наступлением ночи в Экс, они решили не останавливаться здесь, и, минуя Марсель, где они, вероятно, могли бы задержаться, направились по более прямому пути — через Роквер, по дороге, которая редко использовалась; вот уже несколько дней по ней никто не проезжал. Дорога шла под уклон. Вдруг карета, ехавшая на полной скорости, резко остановилась от сильного удара. От встряски все проснулись и выскочили из кареты узнать, что же произошло. Дорогу карете преградила огромная ветвь, упавшая с дерева. А в десяти шагах он нее, в конце спуска, был мост, по которому нужно было проезжать. Накануне он обвалился, никто не знал об этом, и карета неминуемо упала бы в пропасть, если бы ветвь не задержала ее на краю. Мармон добавляет: «Не видна ли в этом явная рука Провидения? Разве не мог теперь Бонапарт поверить в то, что оно охраняет его? И не будь этой ветви, так удачно лежащей, такой крупной и способной остановить карету, что стало бы с завоевателем Египта, с покорителем Европы, с тем, чье могущество пятнадцать лет влияло на судьбы жителей земли?».

От чего зависит предназначение и судьбы смертных? Не являются ли для Провидения даже самые великие люди лишь пигмеями? Будь ветвь немного менее толстой — и не стало бы Наполеона, не было бы сражений за пирамиды, не было бы 18 брюмера, не было бы консульства, империи, не было бы Аустерлица, Ватерлоо! Может быть, правы древние, говорившие, что тот, кто умирает молодым, любим богами? И было бы счастьем для Наполеона умереть в двадцать девять лет, до своих самых больших несчастий! Не слишком ли долго живут для себя и своей отчизны те, кого объявляют избранными, великими? Какой бы короткой ни была человеческая жизнь, для них она достаточно длинна.

Однако в 1798 году Бонапарт еще далек от таких размышлений. Когда он 9 мая прибыл в Тулон, его душа была переполнена гордостью, энтузиазмом и надеждой. В Париже он задыхался. В Тулоне задышал. Рожденный для абсолютной власти, он, наконец, оказался на своем месте. В Париже рядом с директорами его пугало положение подчиненного, и в своих отношениях с ними он был попеременно то почтительным, то фамильярным. Но как сказала мадам де Сталь, «ему не хватало верного тона ни в том ни в другом. Он умел быть естественным, лишь когда командовал». В Тулоне же он чувствовал себя хозяином. Он отправлялся, как опять говорит мадам де Сталь, «создавать эпическую фигуру, вместо того чтобы оставаться предметом пересудов якобинцев, которые под своей популярной личиной ловки не менее придворных». Несмотря на ажиотаж и восторженный прием, Париж показался ему склепом, и он счастлив был снять его «крышку». В своей армии он почувствовал себя ожившим.

Приветствия солдат и матросов, бряцание оружия, шорох волн, звуки труб, барабанная дробь возбуждают его. Война предстает перед ним своими славными и блестящими сторонами. Куда он направляется? Ничто еще не указывает на это. К какому берегу направит он свой флот? В Португалию или Англию, в Крым или Египет? Завоюет ли он землю фараонов? Прорвет ли Суэцкий перешеек? Хочет ли он захватить Иерусалим, как Годфроа де Буйон, и проникнуть в Индию, как Александр? Чем больше таинственности у предприятия, тем больше оно поражает воображение и будоражит массы. Самое главное преимущество экспедиции — то, что толпа не знает ее цели. Неизвестность витает над Европой, над Африкой, над Азией. Перепуганная Англия спрашивает себя, куда ударит молния?

Чем рискованнее становится авантюра, в которую собирается ввязаться Бонапарт, тем больше в ней привлекательности для него. Он похож на тех наездников, которым нравится ездить только на ретивых конях. Ему доставляет острую радость возможность все поставить на карту и бросить вызов фортуне. Можно заметить, что на протяжении всей своей карьеры он проявляет пристрастие к необычному, неизведанному и страсть к борьбе с непреодолимыми препятствиями. Он всегда будет преследовать победу, как охотник ловит свою дичь, и как игрок со всепожирающей страстью добивается выигрыша. В час, когда он должен покинуть жену и отчизну, всякое чувство грусти ему показалось бы недостойным мужчины. Как слабость он расценил бы слезы. Больше не Жозефина его истинное общество, а слава.