Жребий

Столь нескрываемый цинизм со стороны неблагодарных потомков выводил Ма-рию Васильевну из себя. В конце концов ведь они все появились на свет потому, что их рождению предшествовала жизнь этой немощной старухи. Мария Васильевна срывалась: скандалила с Олегом, с "сильно умной" невесткой, с дочерью, которая, несмотря на свою привлекательность, оказывалась "никому ненужной". Словом, Мария Васильевна сама становилась несносной. Однако надо было понять и ее: к уходу за матерью-старухой прибавлялась никогда нескончаемая работа по дому. Она уставала. А между тем была Мария Васильевна человеком эмоционально нерастраченным. Что она там пожила со своим Пашей до войны! Ей хотелось еще любви и ласки. И в ночных всплесках ее души, к удивлению, всплывал в ней давний рудимент мечты о благородном рыцаре: авось, при-дет, авось, случайно заявится. К сожалению, вместо — благородных рыцарей жизнь подсо-вывала ей обаятельных негодяев. Тот, которого Олег называл "однолегочным пузырем", разочаровал ее окончательно. Жизнь превратилась в существование. Быт поглотил ее. Словом, если воспользоваться языком социологии, то она представляла собой ту катего-рию послевоенных вдов, которым так и не удалось построить семью вторично. И в этой ситуации они изживали время, отведенное им Творцом.

Вошли в кухню. Олег стал умываться. Мария Васильевна, принарядившись в цве-тастый передник, чистила картошку. Получалось это у нее виртуозно: разговаривая, она почти не смотрела на обчищаемую катрофелину.

— Чем занят в жизни? — спросила она Тима, перейдя вдруг на "ты".

— Учительствую, — ответил Нетудыхин.

— Понял? — сказала она Олегу. — А ты баранку крутишь.

— Ну что ж? — сказала Олег. — Кому-то и баранку надо крутить.

— Но там ума не надо особого: сел — и вперед!

— Ага. Это только тебе так кажется. У него… тоже труд… как будто легкий. За-шел в класс — и рассказывай… кто такой был Александр Сергеевич Пушкин… — Олег боготворил Пушкина. — Когда родился, когда крестился, что написал… Пацаны тебе… прямо так и внемлют…

— Нет, так не получается, — улыбнулся Нетудыхин.

— Ну у нее ж это так получается. В чужих руках руль всегда кажется игрушкой.

— А ты преподаешь литературу?

— Русский язык и литературу.

— Все равно — интеллигентная работа.

Мария Васильевна в глубине души всегда сожалела, что из ее детей не получилось людей интеллигентного труда.

Олег сказал, вытираясь:

— Пока ты будешь тут стряпать, давай, наверное, пару рублей, мы сходим за мо-локом.

— За каким молоком?! — удивилась Мария Васильевна.

— Из-под бешенной коровы.

— Ты вчера, видно, намолочился. И где ты в такую рань что возьмешь?

— Найдем где. У Протасихи самогон возьму. Правда, она продает бутылку по трояку.

— Олег! — сказал Нетудыхин. — У меня есть деньги.

— Ничего. Ты ко мне приехал, а не я к тебе. — Матери: — Выручай. Танька вер-нется — я отдам.

— Она ж его оставила без копейки, — прокомментировала ситуацию Мария Ва-сильевна, имея в виду невестку. — Чтобы не пропил, пока она приедет.

Пошли, конечно, не к Протасихе, как уверял Олег, а махнули в деповской кругло-суточный магазин. Идти пришось, правда, километра полтора. Но зато тут же, прямо в магазине, оприходовали чекушку. И две поллитровки взяли домой. Чтобы не бегать по-том лишний раз в магазин.

Раскачаеву после вчерашнего перепоя стало легче. На обратном пути он оживил-ся.

— Я вообще совершенно не предполагал, что мы с тобой еще встретимся когда-нибудь в жизни. Ты помнишь, как я тебя провожал последний раз?

— Конечно.

— Ты же канул, как камень в воду. Уехал с непосадочной стороны на ступеньках вагона в холодный осенний вечер. И — ни слуху ни духу. Что можно было предполо-жить? Безусловно, мрачный вариант.

— Мне тогда все же повезло. Проводник пустил меня в вагон. Я целую ночь то-пил ему печь. Я хотел добраться до Крыма — там было еще тепло. И добрался-таки туда. Но в Симферополе, на вокзале, меня зацапали. Все, все это ушло, Олег. Тут сегодня нуж-но найти разумный вариант жизни.

— А чего ты хочешь?

— Нормальной жизни хочу.

— Ты забыл, в какой ты стране живешь. Невозможного хочешь. В России челове-ку сначала надо умереть. А потом ему воздадут должное. Или окончательно обольют грязью. Нам разум заказан. Жили через пень-колоду века, так и дальше будем жить. Сколько ты в Рощинске не был?

— Около пятнадцати лет.

— А что в нем изменилось?

— Не знаю, я еще не разобрался.

— Да ничего не изменилось. Ну, поубрали развалины от очередных завоевателей. Отстроили вокзал железнодорожный. Еще пару школ построили, кинотеатр. Но люди-то как были рабами, так и остались ими. Забитые тупые рабы! Как бесправные мужики в сучьей зоне. И так это длится здесь сыздавна, века с XII-го, когда город был основан. Время меняет внешнюю декорацию. Психология остается неизменной — рабской.

— Ты в Ачинске найти хочешь другую?

— Хочу. Там в человеке нуждаются. Его ценят за руки, за его труд. Тут, в Рощин-ске, любая начальствующая шавка может наехать на тебя, — и ты уже никто, нуль. Душ-но! Задыхаюсь я в этом болоте!

— Но от России в Россию не бегут, Олег!

— Ты так думаешь?

— Так оно есть.