Жребий брошен

Литавик, бежавший из этого стана, возмутил других эдуев, стоявших у города Кабиллона. В этом городе, а потом в Новиодуне и других местах также была устроена резня римлян. Много было казней, пожаров, грабежей и всяких ужасов, свойственных войне с дикарями.

Эта война решила участь героев нашего рассказа. Сотник Люций Фабий, лишившись после разрыва с Адэллой источника денежных пособий, отказался от субсидий со стороны Церинта, ставшего приближенным Цезаря с причислением к роду Юлиев за ссуду денег в трудную минуту. Фабий был слишком горд, чтобы жить на иждивении своего бывшего слуги, Цезаря, Валерия, кого бы то ни было, и притом слишком непрактичен, чтобы суметь самому нажить что-нибудь; кроме того, его постоянно терзала мысль, что всем известно о его былом тайном нахлебничестве у маркитантки.

Злоупотребляя правами войскового сотника, он немилосердно грабил мятежников, но всю добычу немедленно пропивал и проигрывал в тавернах, снова завертевшись в водовороте кутежей теперь уже более грязного сорта, чем прежде.

– Нынче в золоте, а завтра – в лохмотьях – можно было сказать о нем. Объедаясь в один день лебедями со столетним вином, Фабий потом недели и месяцы мог перебиваться скудными солдатскими порционами каши, сухарей и похлебки. Нередко Церинт находил его где-нибудь за окопами лагеря в горной или лесной трущобе, голодного, озябшего, и звал к себе ужинать и обогреться, но Фабий всякий раз гордо с бранью гнал его прочь.

Если бы несчастный имел право проиграть и пропить своего боевого коня и амуницию, он не задумался бы над этим, но собственные серебряные доспехи и рысака он уже давно прожил, облачившись в казенную кожаную броню и железо, получив тощую клячу с дрянной сбруей.

Цезарь не любил его больше и не обращал внимания даже на его храбрость. Фабий был любим только Дивитиаком и другими ловкачами в те дни, когда бывал при деньгах после грабежей; они его дочиста обыгрывали, а затем презрительно отворачивались от него до новой добычи. Даже верный Церинт наконец отвернулся от него, потому что Угрюмый Филин, как его прозвали, постоянно грозил уголовным судом Амарилле, надоедая этим доносом и Цезарю, заваленному хлопотами гораздо более важными, чем римская матрона, виновная только в романтическом грехе, совершенном так давно, что об этом даже успели забыть все, кроме Фабия, ненавидевшего женщин после гибели Маб и Адэллы.

Однажды вечером в Самаробриве в доме Церинта вся семья его мирно сидела за работой вокруг очага по случаю зимнего времени. Старая Гунд-ру сказывала нараспев сказку, к которой всех внимательнее прислушивался ее двухлетний внук, тянувшийся к бабушке с колен Беланды. Амарилла вышивала кайму у новой юбки. Церинт и Друз толковали о военных делах вполголоса, сидя поодаль от женщин. Несколько служанок пряли и шили около Гунд-ру под ее надзором. Все были спокойны и довольны.

В хижину вошел давно ожидаемый гость, Эпазнакт, arvernusamicissimus, как его прозвали. Никогда не заботившийся о своем наряде, храбрец на этот раз был положительно в самом ужасном виде, вернувшись из дальнего путешествия. Мокрая метель облепила его с головы до ног снегом пополам с жидкой грязью; в волосах запутались древесные сучья и листья.

– Наконец-то ты вернулся! – вскричал Церинт. – Иди скорее греться!

Кое-как отряхнувшись от снега, дикарь сел к огню, потирая замерзшие руки. Он весь дрожал, зубы его стучали от холода. Ему принесли вина, боясь надоедать расспросами, пока он не отдохнул.

– Ох! Да… вернулся! – произнес наконец Эпазнакт со стоном.

– Издалека? – спросил Церинт.

– Из-под Герговии.

– Герговии! – вскрикнули все, поняв причину утомления богатыря.

– Я несколько ночей не спал… несколько дней почти ничего не ел и не слезал с коня, меняя их дорогой усталых на новых.

– К чему такая поспешность?

– Если я сейчас умру, то скажите Цезарю, чтобы шел скорей в Аварикум… битуриги без защиты… город легко взять… Ах!.. Ой!..

– Умрешь? – вскричала Амарилла, бледнея. – Что с тобой?

– Я не каменный… я ранен… некогда было возиться с перевязкой… мятежники везде режут римлян и их друзей… Скажите Цезарю… ах!.. Умираю! – И он упал в обморок.

Женщины засуетились, готовя бинты и лекарства, – все, кроме Амариллы, которая опустилась на колени, поддерживая голову упавшего силача; она нежно и скорбно глядела на его лицо, прислушиваясь к редкому, тяжелому дыханию. Друз побежал к Цезарю с донесением о случившемся, а Ген-риг – за лекарем. Один Церинт остался без дела в полном недоумении, как помочь другу. Он переминался с ноги на ногу на одном месте, вздыхал и бормотал что-то сквозь зубы, не догадавшись даже перенести друга на постель.

Через несколько минут Эпазнакт очнулся, лежа на полу хижины.

– Амарти! – слабым голосом позвал он. – Ты со мной.

– Я… успокойся, милый, – сказала Амарилла, наклонившись к лицу его.

– Я наконец мил тебе, Амарти! Ужасная рана на груди моей… назови меня женихом хоть перед моей смертью!

– И без этого я назвала бы тебя… и Гунд-ру, и Беланда одобрили это… ты друг Церинта…

– Мы с ним римские сольдурии без клятвы, товарищи, поменявшиеся оружием.